ИВИ РАН - Ненасилие как мировоззрение и образ жизни

Его исследование носит отвлеченно-формальный характер. Это произошло потому, что для И. Ильина сам человек не имел никакого значения, а лишь «добро, совершенство, отвлеченное духовное начало» в нем. От осуждения недоброго в человеке недалеко было и до одобрения его казни. Философ словно забыл, что душа человеческая стоит больше, чем все царства мира.

Спор Н. Бердяева с И. Ильиным не был формальным, так как предмет его — в самом содержании добра: любовь к людям, милосердие и есть само добро. Хотя Н. Бердяев, по его собственному признанию, не был никогда толстовцем и непротивленцем и «не только не сомневался в принципиальной допустимости действовать силой и мечом в определенных обстоятельствах при соблюдении духовной гигиены», но и много писал в защиту этого тезиса 57. Однако он в отличие от И. Ильина был «просветлен христианским сознанием» и когда писал книгу о социальной борьбе «Христианство и классовая борьба», признавал право на гуманное отношение, как мы помним, даже к классовым врагам.

«Книга И. Ильина, — резюмировал Н. Бердяев, — свидетельствовала о том, что он принадлежал отмирающей эпохе "новой истории" с ее политицизмом, с ее культом государства, с ее национализмом, с ее отвлеченной философией и отвлеченной моралью, с ее оторванностью от живого Бога» 58.

Справедливости ради надо заметить, что сам И. Ильин вопреки своим обоснованиям необходимости сопротивления злу силой, которым посвятил книгу, в душе понимал неправедность этого пути. Христос учил не мечу, а любви, не принял воинствующей обороны для себя и апостолам указал, что меч не их дело, что «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф., 26.52).

Что заставило И. Ильина принять этот сознательно неправедный путь? Для того чтобы убить злодея и потом малодушно в этом не раскаяться, нужно огромное напряжение духа. Само это чудовищное напряжение показывало, как трудно заглушить в себе голос совести. Подобно иезуитам, И. Ильин напутствовал сознательных «героев», чтобы они помнили о духовной необходимости этого поступка и были готовы повторить его. С презрением новый инквизитор говорил о человеке, не приемлющем этого вынужденного духовного компромисса, дрожащем над «своей мнимой праведностью», думающем больше о себе, о своей совести, чем о Предмете.

Книга И. Ильина была посвящена «белым воинам». Понятно его преклонение перед ними: «Счастливы в сравнении с государственными правителями монахи, ученые, художники и созерцатели: им дано творить чистое дело чистыми руками. Но не суд и не осуждение должны они нести политику и воину, а благодарность к ним, молитву за них, умудрение и очищение, ибо... их руки чисты... только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела» 59. Они должны помнить, что если бы у всех людей страх перед грехом оказался сильнее любви к добру, то жизнь на Земле была бы совсем невозможна. Философ понимал, что меченосцам необходимо взращивать в душе положительные качества, иначе они постепенно начнут принимать плохое за хорошее: правитель станет злодеем, а воин — разбойником. В этом с ним соглашался и Бердяев, его оппонент, как и в том, что они живут «в одну из самых кровавых эпох всемирной истории, когда всякий уверен в своем праве убивать идейных и политических противников... мало кто сомневается ... в оправданности сопротивления злу силой... Весь характер нашей эпохи вполне антитолстовский...» Поэтому толстовство «не играет никакой роли в наши дни...» 60

Поразительно, «до какой степени малое значение придавалось в социальных учениях центральному вопросу о принятии или непринятии преступления», — удивлялся Б. Вышеславцев. Те, кому надлежало его ставить — «социалисты, анархисты, синдикалисты, вообще революционеры — просто утеряли понятие преступления, в его вечном, абсолютном, мистическом смысле, оно растворилось, исчезло в "религии человечества", в религии прогресса. Никто даже не заметил этого исчезновения. Заметили только Достоевский и Толстой» 61. Русской философской мысли и русскому нравственному сознанию принадлежала заслуга в постановке этого вопроса. Толстой не хотел принять социального преступления, организованного и легализованного, в этом он сходился с Достоевским. Толстой предсказал, что мы вступаем в такой период истории, когда страшны будут не индивидуальные преступления, а социальные, совершаемые государствами и властями предержащими в формах «законности». Пусть Толстой не прав в том, что всякое государство есть только социально организованное преступление, но он прав в том, что государство может встать на путь социального преступления.

Судьба России поставила проблему принятия преступления и решила ее не только в мыслях, но и в трагическом опыте своей истории. Юридическая природа социализма такова, что, с одной стороны, видны «мания законничества, неудержимый поток декретов, вера в то, что все можно декретировать; с другой стороны — полное неуважение ко всяческим "правам". Цель советского закона — сказать гражданам, что они обязаны делать. А всякие "права" представляют собой временно неурегулированные остатки свободы, которые еще не потребовались для коммуны. В отношении к коллективу существуют... только обязанности, а все права... принадлежат только коллективу... Коммунистическое государство само определяет, как далеко идет его обязывание и сколько еще остается у граждан остатков свободы. Никаких неотъемлемых гражданских прав здесь не существует, а потому и само понятие "гражданина" есть недоразумение» 62. В книге «Христианство и социальный вопрос» Б. Вышеславцев доказывал, что «не стихийное зло — наибольшее зло, а организованное и легализованное зло» 63. Предел зла есть организованная тирания, а предел организованной тирании есть коммунизм.

Христианство всегда было против законничества и фарисейства, против налагания бремени неудобоносимых обязанностей, оно признавало «ценностью свободу греха или подвига. Бог даровал человеку... свободу, и она не должна быть отнята у него никакими учреждениями и законами» 64. Право должно урезывать и ограничивать только свободу произвола, которая убивает другую личность, уничтожает другую свободу. В этом смысле, по мнению Б. Вышеславцева, христианскому миропониманию больше отвечает демократия. «Демократию нельзя обвинять в том, что человечество безбожно, пошло и некрасиво живет в демократии. Это значило бы обвинять свободу в том, что человек дурно пользуется свободой, это значило бы обвинять... право в том, что человек дурно пользуется... правом» 65.

Новоградец Ф. Степун в статье «Чаемая Россия» дело будущего оцерковления России предлагал начать с насущного очеловечивания жизни, с соблюдения естественных прав человека и гражданина, свободного труда и социальной справедливости, то есть с той «вне христианства не осуществимой демократической программы», за которую в России, пережившей поголовное бесправие и каторгу рабского труда, высказалось бы, безусловно, громадное большинство населения. После этих мероприятий было бы легче осуществлять идеи социального христианства 66.