ИВИ РАН - Ненасилие как мировоззрение и образ жизни

Справедливое отношение к демократии требует признания тех ценностей, которые демократией заявлены и до известной степени обеспечены, и прежде всего ценности субъективных публичных прав. Справедливое же отношение к монархии также требует признания ее заслуг перед идеей права: Кодекс Юстиниана, Кодекс Наполеона, русский свод законов и русские судебные уставы были созданы не республиканской властью.

Христианство не отрицает государства и власти, признает, что они имеют положительную миссию в мире, предотвращают от хаотического распада. И на устойчивый строй государства, на монархии и революции христианство одинаково смотрит изнутри, из глубины 67. Для христианина в известной степени и демократическая, и социалистическая республика в такой же степени есть царство кесаря, как и монархия. Христианское сознание активно не приемлет только диктатур. Н. Бердяев писал: «Интеллектуальный слой всех стран, люди слова и мысли... должны вести героическую борьбу против... диктатуры миросозерцания, диктатуры над духом, над словом, мыслью, над совестью людей, бороться за свободу духа. Эта диктатура, однако, существует в фашизме и коммунизме» 68. Коммунисты в России, фашисты в Германии и Италии осуществляли с полным успехом «план Великого Инквизитора»: снимали с людей «непосильное бремя» свободы, порабощали не только тела, но и души. В России мало было признать советский строй, мало быть коммунистом, нужно было обожать Сталина, как в Германии обожать Гитлера. Тех, кто в вождях не нуждался, заставляли оказывать хотя бы «внешние признаки подчинения и почитания» 69. Результатом этого стало то, что в молодых поколениях сознание свободы слабело, у их детей мог исчезнуть сам вкус к свободе 70.

Пролетарский социализм отвергается христианством на том основании, что он узаконил социальное преступление, строился на извращении иерархии ценностей: «низшую и самую подчиненную ценность хозяйства и техники считал высшей и абсолютной. Следующая ступень — права и справедливости — совершенно отвергалась в своей самостоятельности. Наконец, самая высшая ступень: любви, соборности, духовного единства, Царствия Божия — объявлялась уже совершенно несуществующей. "А без признания этой высшей ценности невозможно вообще никакое творчество, возможна лишь иллюзия суетливой деятельности, строящей здание непрерывно рассыпающееся"».

Решить социальные проблемы по-христиански — это не только спасти бедных, но и богатых «от человекоубийственной корысти и от корыстного человекоубийства». Ибо эксплуатирующий не только убивает эксплуатируемого, но убивает духовно и самого себя. Душа тирана вовсе не «блаженствует», как на это указал еще Платон.

Таким образом, христианство нельзя назвать ни революционной, призывающей к насильственному изменению строя жизни, ни даже социально-реформаторской силой: «Природа христианства совсем невыразима в социальных категориях мира сего» 72. Отношение христианства к социальной революции отрицательное, так как последняя ищет того, что приложится, а не Царства Божьего. Деятели социальной революции, как считал Бердяев, не ищут совершенства, подобного совершенству Отца Небесного, а хотят приобрести весь мир и этим вредят душе своей.

Христианские мыслители пытались преодолеть состояние исторического релятивизма и выдвигали планы устроения мира на подлинно вечных, незыблемых законах и началах человеческой жизни. В основе общественной жизни С. Франк видел начало солидарности, «непосредственного единства многих, сопринадлежности отдельных людей к некому единому "мы". Так великий нравственный принцип: "люби ближнего, как самого себя", предполагает усмотрение в другом человеке "ближнего", себе подобного, связанного со мною, с участью которого связана моя участь. Все теории, выводящие какие-либо формы общения из сочетания индивидуальных эгоистических воль, ложны» 73.

В основе общения лежит и другое, в известном смысле противоположное начало: начало личной свободы. Если кто-то парализует свободную волю человека как «образа и подобия Божия», он теряет свою сущность, гибнет, а вместе с ним и общество. Суровая дисциплина может только регулировать и воспитывать, а не творить. «Всякий деспотизм может существовать, лишь пока он хотя бы частично опирается на свободную волю. Бессмысленна идея социализма заменить индивидуальную волю коллективной». Социализм обречен на гибель от «неподвижности, мертвости уже смешанного человеческого теста и от таящегося в нем... хаоса неукрощенной анархии» 74.

Таким образом, всякое общество должно опираться одновременно «и на солидарность, и внутреннее единство, и на внутреннюю свободу индивидуального "я", оно должно быть истинным, исконным целым...» 7Третье, а «онтологически первое», и ныне забытое или отрицаемое начало есть начало служения... Оно выражено в заповеди: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостью твоею» (Втор. 6, 5; Мк. 12, 30). Служение Богу выражается в нравственной обязанности, которую одинаково имеют и личность, и общество. Где человек считает себя самого, индивидуально или коллективно — хозяином своей жизни, там общество существовать не может. И если основанная на идее самочинного устроения человеческой жизни европейская общественность еще не развалилась, то только потому, что бессознательно она «сдерживается еще незабытыми, живущими в ее крови религиозными традициями» 76. Не воля к самоутверждению и самовластию способна создать и сохранить общественную жизнь, а только ее самоограничение и самообуздание. Без чувства долга, без аскетики немыслима никакая общественная жизнь. Всякая обязанность человека и общества — это служение правде. Человек не есть самочинный и самодержавный хозяин своей жизни, а есть служитель правды Божией, он не создает, не делает своей общественной жизни, а творит предначертания высшей воли, как они непосредственно вытекают из всего его исторического прошлого 77. Революции вдохновляли мечтой начать жизнь сначала, усилием личной воли и мысли вновь построить разрушенные старые формы жизни вместо того, чтобы опереться на живые силы прошлого. Но потеря исторической памяти приводила к шаткости, эфемерности общественного бытия. По мнению философа, «теократия, как утверждение общественного бытия на сознании вечного, укрепляет и память о прошлом. Присутствие прошлого в настоящем и есть необходимое условие подлинной силы и творческой значительности общественной жизни» 78.

Как на деле может трансформироваться теократия из советской модели? Некоторые публицисты еще верили в духовный рост оппозиционного комсомольца, в обострение критического сознания советского студента и ученого, в пробуждение в новом советском человеке чувства национальной ответственности за все то страшное, что советская власть сделала с Россией, в бунт русской совести.