Елена Кисель - Аид. Любимец судьбы

– Что – сын?!

– Сын по голове его лабриссой?

– Сбрось ты этого аэда с Олимпа, и дело с концом!

– Так ведь… неудобно как-то. Если б хоть со зла или

спьяну, а то… брат же родной! А если он так и останется –

с башкой напополам? Скажут – изуродовал кроноборца!

– Могу тебе для симметрии тоже – напополам. Если

не отстанешь.

Посейдон, помнится, чуть секиру в узел не завязал от

волнения. Гестия от скуки подожгла себе подол, а Деметра

77

вырастила из стен два новых вида цветов. Кто помнит об

этом? Помнят ли они сами, или и их память нынче подерну-

та звуками аэдской лиры? И не останутся ли от нас только

эти звуки? Песни?

Словно отбеленное, а потом выкрашенное заново и

расшитое драгоценными нитями полотно.

Ни пятнышка грязи. Уже великое, уже не живое…

Я скажу тебе правду, Мнемозина.

Только не смей смотреть на меня глазами аэда.

Новое созвездие над головой – Жертвенник – поли-

няло и начало выцветать, предвещая рассвет. Колесница

шла по дикому вереску, летела лугами, четверка в упряжи

перебирала ногами так, будто и не было многотрудного

пути: мне приходилось натягивать вожжи, чтобы Никтей

не рвался вслед за своей уходящей тезкой7, окриком усми-

рять коренника Эфона, который норовил цапнуть Аластора

– тот бы в долгу не остался. Орфней вел себя подозритель-

но покладисто, а значит – наверняка что-то замышлял: с

первого дня в упряжи кони взялись яростно оправдывать

собственные имена8.

Мы летели два дня без отдыха, а до того меня не было

на Олимпе почти два года, а до того была еще поездка: хо-

чешь союзников – изволь путешествовать…

Хорошо бы с Посейдоном встретиться: в предыдущие

мои визиты он был далеко на западе, и вести от него до меня

не доходили.

Жертвенник над головой подмигнул многозначитель-

но: помнишь клятву давностью в полстолетия? Проклятое

напоминание: выстроили слишком здоровый на клятву, а

куда деть – непонятно. Я предлагал утопить эту гору камней

в море, да Метида отсоветовала: так можно вызвать гнев

7 Никтей – от Никта, Нюкта – ночь.

8 Эфон – жгучий, Аластор – мстящий, разрушающий,

Орфней – тёмный.

78

Океана и остальных морских титанов. Тогда Зевс, прислу-

шавшись к совету жены, зашвырнул жертвенник на небо.

Уран промолчал. Он разучился говорить, лишившись своей

плодородной силы.

Жертвенник подмигнул на прощание и выцвел – не-

нужным воспоминанием. Пропал до следующей ночи: на

небо неспешно вкатывалась колесница Гелиоса. Возничий,

известный своим неуемным любопытством ко всему, что

происходит внизу, свесился с колесницы, узнал мою упряжь

и помахал.

Я ответил приветственным жестом, почти не прищу-

ривая глаз. Эос-Заря нынче не торопилась уступать брату

дорогу, и можно было скакать спокойно – пока землю во-

круг не затопило жаром.

Вожжи в руках подрагивали от напряжения – долог

путь. С небес донеслось ржание, и Аластор заливисто от-

кликнулся – узнал голос матери.

Колесницей, умением управляться с ней и даже упря-

жью я был обязан Гелиосу.

…Когда солнечный бог заявился оповещать, что же-

лает быть нашим союзником – я едва с порога не вывалил

ему все, что думаю – и о нем самом, и о его колеснице. Глаза

тогда уже привыкли даже ко дню, но одно дело – просто

день, другое – колесница Солнца в шаге от тебя.

Меня спасла непривычка высказываться вслух.

Я просто отвернулся, скрывшись за массивной спиной

Посейдона, потом услышал его восхищенный крик: «Ты

только глянь, какие кони!» – и брат куда-то сбежал, а я

остался наедине с убийственным блеском.

Осмелился открыть глаза – и присох ногами к Гее-

Земле. Это чувство благоговения можно было сравнить

только с любовью к женщине – впрочем, тогда я не знал

любви, Левка не в счет… И без того неразговорчивый, я

79

перестал еще и дышать, любуясь высокими колесами со

множеством спиц, искусной ковкой, забыв беречь глаза,

пожирая ими плавные изгибы бортов, золотое кольцо, на

котором закреплены вожжи…

Посейдон ворковал с крылатыми лошадьми – он

всегда понимал этих животных с одного взгляда. Правая

пристяжная пыталась лизать ему руки.

Я же просто смотрел, пока ко мне не подошел хозяин

колесницы, уже закончивший переговоры с Зевсом.

– Нравится? – с детской улыбкой спросил он и ши-

банул по плечу широкой горячей рукой, загрубелой от во-

жжей. Лицо у него тоже было широкое, румяное, глаза – в

вечном добродушном прищуре – искрились, будто только

что выпил чашу крепкого вина.

– Прекрасно, – впервые в жизни произнес я.

– Колесничего издалека видно, – он улыбался зарази-

тельно, и блеск зубов был чуть ли не ярче блеска колесницы.

– Плечи у тебя широкие, руки – сильные, скалой будешь

стоять! Научиться хочешь?

Я так выразительно задохнулся, что Гелиос не стал

ждать ответа – посмеиваясь, пошел отдирать Посейдона

теперь уже от правого коренника.

А Зевс вести о том, что я буду обучаться у Гелиоса,

обрадовался.

– Может, скажет что, – признал младший, ероша ше-

велюру. – Ты пойми, я рад, я очень рад, что он вот так – и

навстречу! Но он сын титанов.

– Как ты, – сказал я.

Младший поморщился, невесело улыбнулся и отпра-

вился встречаться с какими-то еще возможными союзни-

ками: после первого года они как раз начинали потихоньку

прибывать из окрестностей.

Гелиос сказал. Он мне много чего наговорил – он

вообще любит разговаривать, и «вот так – и навстречу»

80

– единственный путь, который он признает. Прям и светел,

как колея его колесницы.

– Крон – тьма, – просто сказал он как-то. – Я ж люблю вниз

посматривать: много чего рассмотреть можно. Кто ссорится, кто мирится – скучно, сам понимаешь, весь день в колеснице…

А одному приходится мотаться: другие-то не выдерживают!

Так вот, насмотрелся я… на его правление. Людей-то, которые

Золотого века – ты не видел? Ну да, ты ж тогда в брюхе у него с

остальными. А они были при Уране, люди – мудрые, красивые, и мы к ним советоваться ходили, пировать у них любили. Ну, и… пришел Крон. Править. И чем они ему не угодили, а толь-

ко… Кто из людей жив остался – тот скрылся куда-то, говорят, духами по земле носятся, зло карают. А может, и нет. А только я

насмотрелся – мне-то нельзя вместе с тьмой, сам понимаешь…

Понимаю. Даже с Нюктой-ночью ты торопишься раз-

минуться, второй учитель. Ты не терпишь черного, и мой ги-

матий у тебя неизменно вызывал грустные вздохи – счастье, что ты не умеешь долго грустить. Ты учил меня удерживать