Елена Кисель - Аид. Любимец судьбы

Сюда не шлют лучи,

Ни радости беспечной,

Ни скорби быстротечной –

Один лишь сон, сон вечный

Ждет в вечной той ночи.

Л. Суинберн

Спотыкаюсь. Мысль сцепляется с мыслью, память,

что свободно лилась до сих пор, хлестала черным потоком, похожим на воды Амсанкта, словно загустевает и не хочет

показать себя. Мнемозина, видя выражение моего лица, от-

ступает от меня бесшумно… ты куда, я же только начал!

И серебристых листьев вокруг нападало не слишком много, и черта не подведена, и все закончилось, и теперь я могу

позволить себе все, что угодно – даже вспомнить тот день.

В конце концов, в кладовых моей памяти завалялась

сотня-другая воспоминаний похуже, и мне придется выта-

щить и их, вытряхнуть пыльный покров, сплетенный из

гнева, ненависти, горечи…

Придется – если хочу, чтобы для меня все действи-

тельно кончилось.

Чтобы за плечами не было хотя бы памяти.

Чего мне стесняться? Мы были молоды, даже я.

122

От чего отворачиваться? То поле пропиталось ихо-

ром и кровью наших союзников века назад, а теперь на нем

сеют и жнут смертные, радуясь богатым урожаям. Боги,

если и бывают возле него, проходят, не вспоминая…

…тысячи тел. Движущиеся: сатиры и кентавры жи-

вучи, и агония их покидает медленно. В этом почти неесте-

ственная гармония, в хрипах и стонах – почти что песня.

Все брошены всеми: никто не добивает противников. Никто

не подбирает союзников. Войска чудовищ частью перебиты, частью – отозваны Менетием, своим предводителем, мы…

Сбежали.

Отступили, – приходится поправлять себя мыслен-

но. Нет, просто ушли, потому что кулак Ананки, который

ударил по нам, был слишком тяжел. И не было сил обернуть-

ся и глянуть на тех, кто умирал из-за нас.

Мы были молоды.

Мы начали слишком рано.

Мы все равно победили – века назад, и горластые

смертные аэды насоздавали песен, треплют Титаномахию

на каждом углу, а Аполлон воспевает наши подвиги на

Олимпе, аккомпанируя на златострунной кифаре, да так –

заслушаешься.

Правда, Фемида, если присутствует на таких пирах,

кривит губы и морщит нос, будто от кифары Сребролукого

несет тухлятиной. Но не говорит ничего: знает, что боги

просто не умеют петь о собственных поражениях.

Слишком велико искушение сказать себе: это было

давно и неправда, мы победили, мы великие, мы…

Может, люди когда-нибудь сделают это за нас?

Тишина падает ко мне на ладонь листиком, кованным

из серебра, смыкается над водами Амсанкта погребальным

покровом.

Ты отвернулась от меня, Мнемозина?

А я все равно не могу забыть.

123

Говорят, что победа пьянит – поражение пьянит

хуже. Оно бьет в голову без веселья, шумит, как молодое

вино в мехах, раскачивает мир и под конец сжимает виски

торжественной болью похмелья.

Мы все были пьяны хуже сатиров – проигрышем.

Вожди, лавагеты и рядовые солдаты – правда, на

долю тех еще перепали раны, потому им досталось меньше

этого чувства…

Словно в глотку тебе насильно залили вино пополам

с желчью Ехидны. Пьяный яд, гремучая смесь: горячка

битвы еще не остыла в жилах, и пальцы сжимаются в кулак

– мол, как же так? Нет оружия?

А оружия нет, потому что – бессмысленно. Не на кого.

Там все мертвы, кто не мертв – в агонии, и незачем вождям

наблюдать за тем, как мрачные боги подземного мира пиру-

ют, вырывая тени из тел.

Вождям положено сидеть в тронной зале их отца – то

есть, конечно, в их совместно-собственной – и переваривать

обед потяжелее своей жены.

Поражение. Блюдо, обильно приправленное горечью

бессилия и яростью от сознания того, что этого не может быть.

Женщин не было: они занимались ранеными. Кроме

Афины, но она была и не вполне женщиной. Не сняла даже

доспехов и сидела тут же, правда, поодаль от нас, кусая губы

и время от времени пристукивая кулаком по коленке. Юная

дочь Зевса так предвкушала этот бой – наверное, рисовала

его себе как-то иначе…

Жеребцу отменно досталось, он приковылял

сюда, сильно припадая на левую ногу и держась за бок,

но с ранеными остаться не пожелал, уперся: «Я с брать-

ями». Теперь сидел и молча пил – глядя в одну точку,

чуть приподнимая чашу, словно приветствуя кого-то,

кто был виден только ему. Лицо у Посейдона было со-

средоточенное и чуть ли не торжественное. Видимо, ему

124

непременно нужно было разбавить желчь поражения –

вином.

Младший никак не мог успокоиться. Он то цепенел

на своем троне, то сыпал приказаниями, потом сам пони-

мал, что все запоздало… бормотал что-то себе под нос – сы-

пал планами. Затем вскакивал и расхаживал, будто рвался

назад, на поле боя – и нужно было удержать непослушное

тело, удержать… Иногда начинал говорить – горячечно, пе-

рескакивая с темы на тему, вспоминая, что вот тот-то царек

оказался трусом, а этот предателем…

Я снял доспех и закутался в гиматий. Кровила рука:

располосовало шипом на хвосте какое-то отродье. Прямой

бронзовый меч работы тельхинов, который я взял себе из

оружейной, остался на поле боя – осколками, после стол-

кновения с секирой неизвестного мне титана. Лабрисса

младшего тоже была зазубрена – я смотрел на ее рукоять,

которая высовывалась из тени.

В голове, среди болезненной пустоты, бродило одно:

«Мы рано начали».

– Две тысячи… – бормотал Зевс, в очередной раз сры-

ваясь с трона, он будто задался целью измерить шагами зал

во всех направлениях. – Откуда у него? Все донесения… вся

разведка, союзники…! Когда он мог успеть?!

– Да эти твари плодятся каждый день, – сипло ото-

звался Посейдон. – Только мясом подкармливай.

– Плодятся… а ты куда сунулся?! – только и ждал,

чтобы – новую жертву. – Ведь было же обговорено: резерв,

не лезешь… у них же на флангах лучники! Полез…

– Да я тебя выручать полез. Тебя как раз окружили, а

там великаны эти, а Аид со своей колесницей позади завяз…

– Без тебя выбрался… а! – младший махнул рукой и

развернулся ко мне – отыскал новую цель. – А ты… ты вооб-

ще… как ты сражаешься?! Как тебе вообще в голову пришло

– телом, как смертному?!

125

– Как учили, – угрюмо отрезал я, трогая рану на руке.

Нужно-таки перетянуть гнусную царапину: от запаха ихо-

ра уже поташнивать начинает.

– Учатся смертные! Умеют и выбирают – смертные! Ты