Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

Иван Петрович не сразу понял ее: он подумал, что девоч­ка опять из гордости, самолюбия говорит о работе, но теперь Елена уже не стесняется объяснить ему: «...я не гордая... Нет, нет, я не такая... я вас люблю. Вы только один меня любите...»

Читая «Униженных и оскорбленных», невольно думаешь, что в книге слишком много слез, рыданий и нервных припад­ков, горячки, истерик. Но в книге изображена такая мучи­тельная жизнь, что в этом обилии слез нет ничего удивитель­ного. Конечно, столько пережившая девочка не может быть спокойной, поверив, наконец, что нашелся человек, которому она не безразлична, который уже не может не волноваться за нее, не заботиться о ней. Поняв, что Иван Петрович любит ее, она, конечно, «рыдала до того, что с ней сделалась исте­рика». Когда, наконец, Ивану Петровичу удалось успокоить ее, Елена вдруг говорит ему, что зовут ее не Леночкой, а Нел­ли — так звала ее мать.

6*

163

Да, Иван Петрович добился доверия этой гордой, неслом­ленной души. И только теперь он решается расспросить де­вочку о ее прошлом — ведь до сих пор он почти ничего не знал. Душевная чуткость Ивана Петровича проявилась преж­де всего в том, что он понимал, как тяжело будет девочке рассказывать ему свою горестную историю.

Достоевский не передает нам ее рассказа. Мы узнаем немногое: что дедушка после смерти мамаши «стал совсем забываться» и девочка приносила ему еду на деньги, кото­рые выпрашивала на мосту как милостыню. И узнаем главное: «Он был злой и не прощал, как вчерашний злой старик...»

Ивана Петровича поражает эта фраза — не только как человека, но уже и как писателя. «Я вздрогнул. Завязка це­лого романа так и блеснула в моем воображении. Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка, дочь ее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обе­зумевший чудак старик, умирающий в кондитерской после смерти своей собаки!..»

Вот теперь Иван Петрович тоже понял, как близка траги­ческая история дочери Смита к жизни Наташи. Очень осто­рожно он начинает расспрашивать девочку и постепенно по­нимает, какие чувства должен был вызвать у нее старик Их­менев: ведь он так же, так же, как дедушка, не хотел про­стить свою дочь, продолжая любить ее. Елена рассказывает, что «Азорка-то был прежде маменькин... Дедушка очень лю­бил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так Азорку...»

Когда в первой главе романа мы увидели худую, старую собаку, показавшуюся Ивану Петровичу сначала «гадкой» и вызвавшую затем его жалость, мы никак не предполагали, что Азорка, умерший в первой главе, не раз еще появится на страницах книги, мы не забудем о нем до конца, и старик Смит казался нам только несчастным, униженным существом, а оказывается, он был и жесток, и тоже умел унижать — если бы он простил дочь, может быть, вся жизнь и ее, и де­вочки, и его самого пошла бы иначе, может быть, он и сам прожил бы дольше, и дочь его не умерла в страшной нище­те, и девочка не попала к Бубновой. Но он не простил, и все сложилось так, как сложилось, а теперь девочка не мо­жет простить старика: «Мамашу не простил, а когда собака умерла, так и сам умер...»

Из осторожных расспросов Ивана Петровича мы узнаем, что дед «был прежде богатый», что «мамаша, еще прежде, чем я родилась, ушла от дедушки», что родилась Нелли за границей, где «мамаша жила одна со мной. У ней был друг, добрый, как вы... он ее еще здесь знал... Но он там умер, ма­маша и воротилась...»

Иван Петрович предполагает, что это и был отец девочки, но Нелли знает правду: «Мамаша ушла с другим от дедушки, а тот ее и оставил...»

Иван Петрович не признается на этот раз, что он вздрог­нул. Но ведь теперь история дочери Смита уже совсем сов­падает с историей Наташи — и этот друг, «добрый, как вы», который «ее еще здесь знал», — даже девочке напоминает Ивана Петровича; обе истории развиваются параллельно, и ужас за Наташу не может не охватить Ивана Петровича: ведь идет четвертый день, на сегодня назначено решающее свидание с князем, неужели Наташа будет так же оставлена, покинута тем, кого она любит, и отец так же не простит ее, никого у нее не останется, кроме верного Ивана Петровича?

Так бегло, коротко мы узнаем историю дочери Смита. Нелли не говорит только одного: «с кем ушла ее мамаша и кто, вероятно, был и ее отец». Не говорит, хотя, видимо, зна­ет. Но рассказ девочки длился несколько часов, а мы знаем только начало этого рассказа.

Достоевский сознательно не сообщает нам всех подробно­стей — он оставляет их до того времени, когда Нелли при­дется повторить свою историю. Еще долго мы не будем знать о ее мучительном единоборстве с обнищавшим, страстно лю­бящим дочь стариком, ни за что не желающим смирить свою гордыню, о страшной нищете, в которой жила мать Нелли, о ее смерти — без прощения отца, и о странном переплетении всех этих событий в сознании девочки.

Пока кончается четвертый день: Ивану Петровичу, боль­ному или здоровому, надо торопиться к Наташе, и он решил­ся объяснить это Нелли и отправился к Наташе.

Глава VI

НАТАША

1. Муки ожидания

Все эти долгие четыре дня, когда Иван Петрович был занят хлопотами о Елене, Наташа ходила одна взад и впе^ ред по своей комнате и ждала... Иван Петрович вырывался к ней хоть ненадол­го каждый день, но только в первый день Наташа разговаривала с ним дружески. Все следующие дни она, казалось, толь-» ко и ждала, чтобы он ушел, даже однаж­ды не выдержала и прямо сказала ему, чтобы он уходил... Иван Петрович недоумевал: чем объяснить такой приступ неприязни?

В первый день Наташа делилась с ним своими сомнения­ми: вправду ли, серьезно ли князь предложил ей стать женой своего сына? Понимая, что Наташа ждет от него утешения, Иван Петрович, как бы не слыша ее сомнений, ответил: «Князь, может быть, и иезуитничает, но соглашается на ваш брак вправду и серьезно».

Наташа на это восклицает: «Да как же бы он мог в таком случае начать хитрить и...» (курсив Достоевского). Она тут же возвращается к этой мысли: «Нельзя даже предлога при­искать к какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я такое вглазах его, чтоб до такой степени смеяться надо мной? Не­ужели человек может быть способен на такую обиду?»

Иван Петрович и с этим соглашается, но про себя дума­ет: «Ты, верно, об этом только и думаешь, теперь, ходя по комнате, моя бедняжка, и, может, еще больше сомневаешься, чем я».

И снова мы видим: хороший человек слабее и уязвимее плохого. Плохому и в ум не придет обвинять в том непонят­ном и неприятном, что происходит в его жизни, в первую оче­редь себя. У плохого человека всегда и во всем виноваты дру­гие. Наташа же терзает себя сомнениями: как она вела себя с князем? «Не слишком ли выразила перед ним свою ра­дость? Не была ли слишком обидчива? Или, наоборот, уж слишком снисходительна? Не подумал ли он чего-ни­будь?..»