Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

Исходя из этой фразы, можно дальше произнести целую речь о том, что Алешино счастье — в браке с Катей, и не на­до мешать этому счастью. Но Катя — совестливая девушка, и у нее возникает совсем другой вопрос: «...составлю ли я его счастье?.. Если вам кажется и мы решим теперь, что с вами он будет счастливее, то... то...»

Наташа отвечает спокойно: «Это уже решено, милая Ка­тя, ведь вы же сами видите, что все решено...»

В этом разговоре с первых слов видно, насколько Наташа взрослее и добрее Кати, добрее не потому, чтобы Катя была злая или жестокая, а потому, что она наносит боль, не по­нимая. Она рассуждает о любви, а на самом деле она и не знает, что это такое. Ей все кажется, что разговорами можно чего-то добиться, что-то изменить, сделать так, чтобы никто не был несчастлив... Полгода назад, может быть, и Наташа стала бы рассуждать, договариваться... Но за эти полгода она прожила целую жизнь, и теперь ей «было, види­мо, тяжело продолжать разговор». Она уже знает, что не разговорами решаются человеческие судьбы, а особенно ее судьба, которую решил князь Валковский.

«Катя приготовилась, кажется, на длинное объяснение на тему: кто лучше составит счастье Алеши и кому из них. придется уступить? Но после ответа Наташи тотчас же по­няла, что все уже давно решено и говорить больше не о чем». Такой вывод сделал из первых же слов Кати и Наташи Иван Петрович.

Для чего же тогда Катя так настаивала на этом свидании, да и Наташа хотела его? Обеим казалось, что, увидев друг друга, они смогут облегчить — одна свое горе, другая — угрызения совести.

Разговор их предельно, неправдоподобно откровенен: «...вы его очень любите?» — спрашивает Наташа. Катя в от-* вет: «...за что именно вы его любите?» И обе могут ответить одно: «...мне его все как будто жалко».

В этом разговоре много слез и объятий. Когда входит Алеша, который «не в силах был переждать эти полча­са», он застает «их обеих в объятиях друг у друга и пла­кавших».

В следующих романах Достоевского вовсе нету столь сен­тиментальных, слезливых сцен. Они только в этом, первом его романе. Многие читатели раздражаются, читая эти опи­сания слишком горячих чувств, и считают этот роман До­стоевского нестерпимо чувствительным. Это неверно. Да, мы знаем, что и сам автор, работая над отдельным изданием романа, стремился сделать его более сдержанным, убирал сцены слез и рыданий.

Но то, что он оставил, было ему в ту пору необходимо: он еще не умел показывать накал человеческих чувств иначе, не слезами и объятиями, а действиями.

Совсем иначе разворачивается сцена свидания соперниц в «Братьях Карамазовых». Катерина Ивановна тоже непре­рывно целует и обнимает Грушеньку, расхваливает ее: «...знайте, Алексей Федорович, что мы фантастическая голов­ка, что мы своевольное, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны, Алексей Федорович, мы великодушны, знаете ли вы это?» Грушенька выслушивает все эти похвалы и вдруг заявляет:

«— Очень уж вы защищаете меня, милая барышня, очень уж вы во всем поспешаете...»

Катерина Ивановна, уверенная в своей победе над Гру- шенькой, в том, что она успела очаровать соперницу и убе­дить ее «спасти» Дмитрия Федоровича, отказавшись от бра­ка с ним, продолжает объяснять Алеше, что Грушенька лю­бит другого, что она уже дала слово выйти за этого другого замуж...

«— Ах, нет, ангел-барышня, ничего я вам не обещала, — тихо и ровно все с тем же веселым и невинным выражением перебила Грушенька. — Вот и видно сейчас, достойная ба­рышня, какая я перед вами скверная и самовластная. Мне что захочетсяя так и поступлю. Давеча, я, может, вам и по­обещала что, а вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то...»

Все это произносится тем же растянутым, слащавым го­лосом, в глазах Грушеньки «все то же простодушное, довер­чивое выражение», она предлагает «барышне поцеловать ручку» — «чтобы сквитаться».

Алеша весь дрожит при этом разговоре: он чувствует, что предстоит какое-то неслыханное оскорбление и унижение для Катерины Ивановны. И правда: поднеся к губам руку соперницы, Грушенька вдруг как бы задумалась/

«— А знаете что, ангел-барышня, — вдруг протянула она совсем уж нежным и слащавейшим голоском, — знаете что, возьму я да вашу ручку и не поцелую. — И она засмеялась маленьким развеселым смешком».

Дальше Грушенька уже не церемонится: «А так и оста­вайтесь с тем на память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас нет... Так я Мите сейчас перескажу, как вы у меня целовали ручку, а я-то у вас совсем нет. А уж он как будет смеяться!»

Что остается Катерине Ивановне? Она кричит: «Наглая!», «Мерзавка, вон!», «Вон, продажная тварь!» — и вызывает этим только поток оскорблений, сказанных тем же слащавым тоном. Вдобавок Грушенька и к Алеше обращается: «Ми­лый, Алешенька, проводи!.. Я это для тебя сцену проделала. Проводи, голубчик, после понравится...»

Разъяренная Катерина Ивановна уже не в силах сдер­жать себя. Она не кричит, а вопит: «Это тигр!., я бы изби­ла ее, избила!.. Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!..»

Вот чем кончилась попытка Катерины Ивановны «окол­довать» Грушеньку, вот чем кончилось ее желание решить разговорами все создавшиеся между двумя соперницами проблемы и главную из них: с которой из них будет лучше их общему возлюбленному. Катерина Ивановна хотела дей­ствовать красивыми словами и слезами — из этого ничего не вышло. В «Униженных и оскорбленных» та же сцена вы­шла, но ей не очень веришь: обе женщины слишком уж хо­роши.

В «Братьях Карамазовых» та же сцена достигает вер­шины психологической глубины, понимания души человека. Обе женщины: и Катерина Ивановна, и Грушенька — понят­ны, их поведение — единственно возможное в создавшихся обстоятельствах, и трудно представить себе, чтобы другой писатель — не Достоевский — смог бы так понять и показать точность человеческой психологии.

А в «Униженных и оскорбленных» — первая попытка, на­бросок, эскиз.

3. Катя и Алеша

Что же случилось дальше? После этого свидания Наташа расхваливала Катю: «Послушай, Ваня... какая это пре­лесть Катя!» Ивану Петровичу «пока­залось, что она сама нарочно растравля­ет свою рану», но Наташа продолжала: «Катя, мне кажется, может его сделать счастливым...» Наташе хочется себя уговорить, что все сложилось правиль­но, к лучшему для ее драгоценного Алеши. Назавтра он при­ехал прощаться — и, если бы Иван Петрович не провожал его до самого экипажа, он «непременно бы воротился и ни­когда бы не сошел с лестницы».

Вот этим словам уже как-то вовсе не веришь. Да, мы ви­дели, как Алеша был влюблен в Наташу, как он твердо — для себя твердо — пытался вести себя по отношению к отцу. Но мы видели и другое: с какой легкостью поддался он хит­роумному замыслу князя познакомить его поближе с Катей и как быстро влюбился в нее. Главное для него — освобо­дить свою совесть, чем бы то ни было облегчить ее. Как ни виним мы князя Валковского в эгоизме и легкомыслии Але­ши, но ведь и сам Алеша — уже не ребенок: если он чувст­вует в себе возможность любить женщину, то неизбежно дол­жен нести полную ответственность за свои отношения с этой женщиной. Этого-то Алеша не чувствует, его и к Кате при­вязало то, что теперь она будет нести за него ответствен­ность — и так он проживет жизнь, почитая себя порядочным человеком и не обладая ни одним из свойств порядочного че­ловека: ни чувством долга, ни ответственностью, ни чистой совестью.