Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

— И с Марзидан не увиделся… — сокрушалась говорливая хозяйка.

— Я с ней в клубе встречусь, тетя Зулижан.

Она посмотрела на меня добрыми глазами, а в углах ее губ мелькнула еле заметная лукавая усмешка.

Я шел бодро, успокоенный добрым отношением тети Зулижан. Под развесистой акацией на перекрестке двух улиц увидел парня и девушку. Я остановился. Да, ошибки не было. Это она, Марзидан. А тот? Тот, конечно, был Барасбий Бидоков, о котором говорила тетя Зулижан.

Сердце заколотилось. Я почувствовал какую-то слабость.

В народе говорят: «Если стоят трое и беседуют, подходи смело, а если двое — проходи мимо». Но я не мог последовать этому мудрому совету. И не спеша, чтобы успокоиться, направился к ним.

— Добрый вечер! — сказал я почему-то, хотя солнце еще светило.

— Добрый день, Ахмед, — ответила она. — С приездом! — и протянула свою маленькую загорелую руку.

Поздоровался и Барасбий.

В ее живых глазах, оттененных длинными ресницами, я не увидал радости, хотя. Марзидан и была приветлива.

Барасбий — молодой человек среднего роста, стройный, крепкий, сильный. На нем все было красиво. Но сейчас он казался несчастным. Щеки его горели, а ясные глаза из-под черных бровей глядели виновато, и сам он держался неуверенно.

«Надо было пройти мимо», — подумал я и подал руку, чтобы распрощаться.

— Куда ты торопишься? — спросила Марзидан.

— Домой.

— Нам по пути. Пойдем до клуба вместе.

Марзидан возобновила прерванный мною разговор.

— Не могу понять, почему ты советуешь мне бросить танцевальный кружок? — обратилась она к Барасбию.

— Я это к тому, Марзидан, что тебе надо сдавать экзамены в педагогическом институте.

— Так ли это? — Девушка испытующе посмотрела на инженера. — Страшно не люблю неискренность!

— Правда, и мать моя…

Марзидан перебила его:

— По какому праву она должна вмешиваться в мои дела?

— Ты же знаешь: слухи, кривотолки…

— Вот как?!

Марзидан умолкла и больше не произнесла ни слова, пока мы не дошли до клуба.

Холодно распрощавшись, я отправился домой.

Теперь было понятно, почему Марзидан только изредка отвечала на мои письма из Москвы.

Вечером пришел Володя Тимижев, мой двоюродный брат, — насмешник и острослов. Володя выкладывал одну новость за другой.

— А инженер Барасбий сделался шефом Кожежа. По его проекту построили нашу гидростанцию.

— Это хорошо, — сказал я рассеянно.

— Да, конечно, — согласился он. — Но хорошо ли для тебя, братик, что Бидоков каждую субботу приезжает к нам издалека танцевать в кружке, которым руководит Марзидан?..

Среди благоустроенного нарядного села с его новыми домиками и ярко-красными кирпичными оградами наш двор выглядел не только старомодным, но и по-сиротски заброшенным.

Плетень вокруг усадьбы накренился, а кое-где и повалился на землю. Входные ворота были убоги, что с первого взгляда каждому было ясно: в этом доме нет мужчины.

С моим приездом столь малоприятная примета двора Наурзоковых должна была исчезнуть.

Утром после завтрака я взял топор, пилу и направился во двор. На пороге меня остановила диса.

— Сынок, сходи проведай жену Угурлы́,— тихо сказала она, — вырази ей соболезнование…

Весть была столь неожиданной, что я воскликнул:

— Не может этого быть!

— Да, сынок, это так. В свой час каждому предстоит это…

Я, как потерянный, дважды выходил во двор и возвращался в комнату, не находя себе места.

Стиснув в одной руке топорище, в другой — пилу, я присел на табуретку. С поникшей головой сидел я, все полнее осознавая горечь сказанного дисой.

Угурлы! Добрейший из добрых, мудрейший из мудрых, благороднейший из благородных — только так можно сказать об этом человеке.

Я вижу его, высокого, широкоплечего, с открытым прямым лбом, ясным лицом и глазами, в которых сама доброта и сердечность. Имя его — Угурлы — как нельзя больше соответствовало его натуре. Угурлы — значит добрый.

Белая бородка клинышком. Седые усы молодцевато подкручены. Кожаный передник на груди, на ногах кирзовые сапоги, на голове черная папаха, большие руки с широкими ладонями и крепкими пальцами. Неутомимый, жадный на работу кузнец. Таким был Угурлы.

Умел он ковать не только лемехи, мастерил детали к тракторам и комбайнам, к сенокосилкам и швейным машинкам. Умел делать все.

«Любая вещь обретает душу, если к ней прикасаются руки Угурлы», — говорили кожежцы. Народ не преувеличивал. Угурлы Темрóков был первым кузнецом в округе, лучшим плотником, превосходным садоводом. А в искренности, доброте к людям, чистосердечности не было ему равного. И в малом, и в большом, в делах личных и общественных люди верили ему.

Как и всюду, рождались в Кожеже горластые, плаксивые безымянные младенцы. По старому поверью, нужно было дать новорожденному счастливое имя, чтобы рос он здоровым и удачливым.

Кому доверишь выбор такого имени? Кому же, как не Угурлы Темрокову!

И люди шли к нему. Шли счастливые дедушки и бабушки; шли смущенные отцы и матери, шли за именем для младенца.

А их, этих имен, Угурлы столько припас, что каждому доставалось звучное и красивое, нежное и мужественное имя; девочкам — Нальжáн или Аслижáн, Лялю́са и Дадýса, Мади́на и Фати́ма; мальчикам — Касбулáт и Бейбулáт, Кургóко и Сосрýко, Ахмéт и Мурáт…

Угурлы давал имя ребенку с пожеланием свершить на земле много добрых дел и обычно заканчивал словами:

«Дать имя, не одаривая, нельзя! Никому не позволено нарушать обычай…»

На другой или на третий день он посылал нареченному затейливую свистульку или колясочку, сделанную собственными руками. Посылал и рубашечку, сшитую его женой Хаджет.

Спустя год с того дня, как он нарек девочку Мадиной или Фатимой, а мальчика — Кургоко или Сосруко, наступал срок снять с головы ребенка пушистые волосики.

Кому это доверить? Кто лучше сделает?

Угурлы! Только Угурлы!

И опять шли к нему, к Угурлы.

«Чтобы всегда красивой была, чтобы всегда счастливой была, вручаю тебе свою луну и солнце», — с этими словами бабушка протягивала ему внучку.

А счастливый дедушка, влюбленный в своего первенца-внука, приглашая Угурлы, начинал торжественно:

«Знание — сила мудреца, сабля — сила храбреца! Хочу, чтобы мальчик мой, став взрослым, владел тем и другим. Рука у тебя легкая. Дарует она людям счастье».

Угурлы никому не отказывал, шел ко всем. Новорожденных нарекал именами, годовалым брил головки, ребят постарше, школьников, учил делать полезные и добрые дела.

Вот так, с младенческих лет мы привязывались к тому, кого я сейчас оплакивал. Горькие слезы застилали мои глаза. Защемило сердце. С трудом сдерживаюсь, чтобы не расплакаться в голос.