Агата Кристи - Труп в библиотеке. Отравленное перо. Пять поросят. Час зеро

Он замолчал и тихонько побарабанил пальцами по коленке.

— Я люблю хорошие детективные романы, — снова заговорил мистер Тривз. — Но знаете, на мой взгляд, все они начинаются не с того, с чего следовало бы! С убийства! А ведь на самом деле убийство — конец. Конец длинной цепи событий, которая берет начало много раньше то может быть, за несколько лет до того, как стечение обстоятельств приводит определенных людей в определенное место в определенное время. Возьмите хоть эту свидетельницу, служанку — если бы на прежнем месте кухарка не разругалась с ее дружком, она не взяла бы расчет и не поступила бы к Армонзам и соответственно не оказалась бы главной свидетельницей защиты. Или этот Джузеппе Антонелли, подменивший на месяц своего брата. Брат слеп как крот, и, будь он на своем месте, он никогда бы не заметил того, что разглядел своим острым глазом Джузеппе.

Мистер Тривз слегка наклонил голову.

— Все нити тянулись к одной точке. И когда пришло время и пробил час, назначенный судьбой, — они сошлись! Назначенный судьбой Час зеро [136] Час зеро (букв, «нулевой час») — «решительный час», выражение, заимствованное из языка военных, где оно означает «час начала военных действий». . Да, к одной точке. — Он замолчал и задумчиво повторил: — Час зеро…

И вдруг зябко передернул плечами.

— Вам холодно, сэр, подвиньтесь ближе к огню.

— Благодарю, это не то. Это, как говорится, мороз по коже. Назначенный судьбой Час зеро… Пожалуй, мне пора домой.

Он встал, слегка поклонился присутствующим и медленной, но твердой походкой вышел из комнаты.

Все в растерянности молчали. Через миг тишину нарушил королевский адвокат Руфус Лорд, заметив, что старик Тривз, похоже, немного не в себе.

— Блестящий ум, — кивнул Уильям Кливер, — блестящий острый ум, но ничего не попишешь — годы берут свое…

— И сердце пошаливает, — сказал Лорд. — Все может случиться — в любую минуту.

— Да нет, он бережет себя, — возразил Льюис.

А мистер Тривз тем временем усаживался в свой покойный, мягкий на ходу «даймлер» [137] «Даймлер» — марка дорогого легкового автомобиля одноименной компании. , который через несколько минут доставил его к уютному дому на тихой площади. Услужливый дворецкий помог снять пальто, и мистер Тривз прошел в библиотеку, где мирно потрескивали уголья в жарком камине. Спальня была тут же, рядом, поскольку из-за слабого сердца мистер Тривз почти никогда не поднимался на второй этаж.

Он устроился у камина и принялся разбирать почту.

Но из головы никак не шли мысли, которые он излагал в Клубе.

— Вот и теперь, — думал мистер Тривз, — назревает драма, готовится убийство. Если бы я сочинял эти забавные истории о кровавых преступлениях, мне следовало бы так и начать — с пожилого джентльмена, который сидит у камина и распечатывает письма, и сам того не ведая, приближается к Часу Зеро…

Он машинально вскрыл конверт, развернул письмо и уставился в него невидящим взглядом.

Вдруг выражение его лица резко изменилось. Мистер Тривз разом вернулся к реальности.

— О Господи! — воскликнул он. — Какая жалость! Какая досада! После стольких лет! Все мои планы — к чертовой бабушке!

Человек на больничной койке пошевелился и застонал.

Дежурная сиделка поднялась из-за стола, подошла к кровати и, поправив подушки, уложила его поудобней.

Ангус Махуэртер в знак благодарности только тихо простонал. Он чувствовал себя абсолютно разбитым и несчастным.

А все могло бы уже кончиться! И больше бы ничего не было! Будь оно проклято, это поганое дерево на откосе! Будь они прокляты, эти добренькие влюбленные. Охота им была назначать свидание в холодную зимнюю ночь! Да еще на отвесной скале! Глупцы!

Если бы не они (и не это дурацкое дерево!) все бы уже свершилось — ухнул бы в ледяную бездну, наверно, немного бы побарахтался, но затем — освобождение от беспросветной муки, бессмысленной и бесполезной жизни.

А что теперь? Теперь он валяется на больничной койке со сломанной ключицей, а потом его, скорее всего, потащат в участок и учинят следствие — за покушение на самоубийство.

Да будь она проклята, эта его жизнь!

А если бы повезло, и он сделал бы что задумал, поохали бы, поахали и благочестиво похоронили бы — как душевнобольного!

Сумасшедший! Сколько же можно терпеть такую муку! В его отчаянном положении самый разумный и логичный выход — самоубийство.

Все рухнуло, здоровья нет, жена ушла к другому. Ни работы, ни денег, ни любви, ни надежды — кому нужна такая жизнь?

И вот эта дурацкая койка. И его будут заставлять поступать «нормально и разумно», и станут распоряжаться тем, что по праву принадлежит ему и только ему, — собственной его жизнью.

Волна бешенства накатила на Ангуса, и он задохнулся от злости.

К кровати снова подошла сиделка.

Молодая, рыжеволосая, с профессионально добрым равнодушным лицом.

— Очень болит?

— Нет.

— Я принесу вам лекарство, оно поможет уснуть.

— Не надо.

— Но…

— Вы думаете, я не могу вытерпеть какую-то боль… и бессонницу?!

Она снисходительно улыбнулась:

— Доктор сказал, что вам не помешало бы принять это лекарство.

— Плевать мне на то, что сказал доктор.

Сиделка поправила одеяло и Протянула стакан с лимонадом.

Ему стало стыдно.

— Извините, — сказал он.

— Ничего-ничего, все в порядке.

Эта оскорбительная невозмутимость! Похоже, ничто не может пробить броню ее равнодушного участия. Для нее он не человек, не мужчина — всего лишь пациент.

— Чертовы доброхоты, — процедил он сквозь зубы. — Чертовы доброхоты.

— Право, это не слишком красиво с вашей стороны, — мягко пожурила сестра.

— Некрасиво, говорите, — взвился он. — Некрасиво! О Господи!

— Утром вам станет лучше, — спокойно сказала она.

Он стиснул зубы.

— Вы… Все вы сиделки, няньки, все — бесчувственные куклы, вот вы кто!

— Мы, просто лучше знаем, что, вам сейчас нужно.

— Вот это невыносимое! В вас! В вашей больнице! В вашем проклятом Мире! Все лезут, все знают! Добренькие! Я хотел покончить со всем этим. Вы понимаете: Покончить!

Она молча кивнула.

— Это мое личное дело — прыгать или не прыгать с этой гнусной скалы. Все равно моя жизнь кончена. Все кончено.

Она тихонько поцокала языком. На лице по-прежнему терпение и участие. Пусть пациент выговорится, это полезно — выпустит пар и успокоится.

— Ну почему я не имею права убить себя?! — воскликнул он.

Она ответила спокойно и абсолютно серьезно:

— Потому что это нехорошо.

— Откуда вы взяли, что нехорошо?

Сиделка беспомощно посмотрела на него. Ей самой это казалось совершенно очевидным, но вот объяснить почему — это было слишком сложно.