Морис Леблан - Приключения Арсена Люпена

Он поднялся наверх. На шестом этаже — то же отверстие в камине. Господин Дюбрей ждал его.

— У вас со всем покончено?

— Да.

— Все вывезено?

— Все, полностью.

— А обслуга?

— Остались только трое из охраны.

— Пойдемте туда.

Друг за другом той же дорогой они поднялись на этаж, где жили слуги, и в мансарде увидели троих, один из них смотрел в окно.

— Ничего нового?

— Ничего, хозяин.

— На улице все тихо?

— Абсолютно.

— Еще десять минут, и я ухожу окончательно. Вы тоже уйдете. С этой минуты о малейшем движении на улице предупредите меня.

— Я постоянно держу палец на кнопке сигнала тревоги, шеф.

— Дюбрей, вы велели всем, кто занимался переездом, не касаться проводов этого сигнала?

— Разумеется, все работает прекрасно.

— Тогда я спокоен.

Оба джентльмена спустились в квартиру Феликса Давея. Вернув в прежнее положение мраморный завиток, он весело воскликнул:

— Знаете, Дюбрей, хотел бы я видеть физиономии тех, кто обнаружит все эти восхитительные фокусы, сигнальные звонки, сеть электрических проводов, акустические трубы, невидимые ходы, скользящие половицы, потайные лестницы… Настоящая феерия!

— И какая реклама для Арсена Люпена!

— Реклама, без которой можно прекрасно обойтись. Жаль покидать так прекрасно оборудованное жилище. Придется все начать сначала, Дюбрей… И по новой модели, потому что повторяться нельзя никогда. Чума на этого Шолмса!

— Он все еще не вернулся, этот Шолмс?

— А как бы он мог это сделать? Из Саутгемптона есть только один пароход, тот, что выходит в полночь. Из Гавра идет только один поезд, утренний, восьмичасовой, который приходит в одиннадцать часов одиннадцать минут. Поскольку он не сел на пароход, отчаливающий в полночь, — а он не сел на него, инструкции у капитана были очень четкие, — он может прибыть во Францию только вечером, через Ньюхевен и Дьепп.

— Если он вообще вернется!

— Шолмс никогда не бросает партию недоигранной. Он вернется, но будет слишком поздно. Мы уже будем далеко.

— А мадемуазель Дестанж?

— Я встречаюсь с ней через час.

— У нее?

— О нет! Она вернется к себе не раньше чем через несколько дней, когда буря утихнет… и когда у меня не останется других дел, кроме нее. Но вам, Дюбрей, надо поторопиться. Погрузка всех наших вещей — дело долгое, и ваше присутствие на пристани совершенно необходимо.

— Вы уверены, что за нами не следят?

— А кто может следить за нами? Я боялся только Шолмса.

Дюбрей удалился. Феликс Давей еще раз обошел помещения, поднял с пола какие-то разорванные письма, потом, увидев кусочек мела, взял его в руку и нарисовал на темных обоях столовой рамку и написал в ней так, как пишут на мемориальных досках:

Эта маленькая шутка доставила ему удовольствие. Насвистывая какую-то веселую мелодию, он глянул на надпись и воскликнул:

— А теперь, когда я урегулировал свои отношения с историками и грядущими поколениями, пора сматывать удочки. Торопитесь, уважаемый Херлок Шолмс, не пройдет и трех минут, как я покину свое убежище, и поражение ваше станет окончательным… Еще две минуты!.. Вы заставляете себя ждать, мэтр!.. Еще минута!.. Вы не идете? В таком случае объявляю о вашем поражении и своем триумфе. И на этом смываюсь. Прощай, королевство Арсена Люпена! Я тебя больше не увижу. Прощайте, пятьдесят пять комнат в шести квартирах, где я царствовал! Прощай, моя комнатушка, скромная моя комнатушка!

Звонок резко оборвал его лирическую тираду, звонок был пронзительный, короткий и резкий, он прозвенел два раза, потом еще два и затих. Это был сигнал тревоги.

Что случилось? Какая непредвиденная опасность вдруг возникла? Ганимар? Но нет…

Он хотел было вернуться в кабинет и бежать оттуда. Но прежде подошел к окну. На улице — никого. Неужто враг уже в доме? Он прислушался, и ему показалось, что он различает какой-то неясный шум. Не колеблясь больше ни минуты, он побежал в кабинет и на пороге услышал, как кто-то пытается вставить ключ в замочную скважину двери вестибюля.

— Вот черт, — прошептал он, — самое время. Дом может быть окружен… черным ходом не воспользуешься! Еще счастье, что камин…

Он мгновенно схватился за мраморный завиток. Тот не поддался. Люпен сделал большее усилие: никакого результата.

В ту же минуту ему показалось, что дверь открылась и раздались шаги.

— Черт возьми, — выругался он, — я погиб, если этот проклятый механизм…

Пальцы его сжались, он вцепился в мраморный завиток. Навалился на него всем своим весом. Ничего не поддавалось. Ничего! Какое-то невероятное невезение, ошеломляюще злобная проделка судьбы: механизм, еще секунду назад прекрасно работавший, больше не действовал!

Он остервенело впился в мраморный завиток. Механизм был мертв. Проклятье! Неужели же можно допустить, чтобы эта дурацкая преграда перекрыла ему путь. Он стучал по мрамору, яростно сжатыми кулаками молотил по нему, ругался…

— Ну что, господин Люпен, значит, что-то получается не совсем так, как вам хотелось бы?

Люпен в ужасе обернулся, его передернуло. Прямо перед ним стоял Херлок Шолмс!

Херлок Шолмс! Арсен Люпен глядел на него, жмурясь, словно ему было больно смотреть на это жуткое видение. Херлок Шолмс в Париже! Херлок Шолмс, которого он, как опасную посылку, отправил накануне в Англию, стоял перед ним, торжествующий и свободный! О! Раз вопреки воле Арсена Люпена это невероятное чудо свершилось, мир, должно быть, перевернулся, все стало ненормальным и нелогичным! Херлок Шолмс здесь, перед ним!

Англичанин заговорил, теперь настал его черед иронизировать и вести себя с той надменной вежливостью, с какой так часто противник оскорблял его:

— Господин Люпен, заявляю вам, что с этой самой минуты я никогда больше не вспомню о той ночи, которую вы заставили меня провести в особняке барона д’Отрека, никогда не буду вспоминать о несчастьях моего друга Вильсона, не буду помнить о том, как вы похитили меня на автомобиле, ни о путешествии, которое я только что совершил, привязанный по вашему распоряжению к неудобной кушетке. Эта минута затмевает все. Я больше не помню ничего. Все оплачено. Все оплачено по-королевски.

Люпен молчал. Англичанин заговорил снова:

— Вы ведь того же мнения?

Ему так не терпелось услышать утвердительный ответ, как будто он затребовал что-то вроде расписки или квитанции за возвращенное прошлое.

Люпен на минуту задумался, причем у англичанина было ощущение, что его словно прощупывают, проникая в самые тайники души, и заявил:

— Я полагаю, господин Шолмс, что для настоящего вашего поведения есть основания и они весьма серьезны?