Анатолий Ковалев - Гробовщик

— Родители далеко. У них своя жизнь, у меня — своя.

— Да, тебя тут многому научили, — заключил Гольдмах.

— Я выбрала стабильность. Что в этом плохого? А ты живешь в проклятом Богом месте! И хвалишь его только потому, что не можешь убежать! Ну и живи в свинарнике, раз тебе так нравится!

— Этот свинарник Пастернак назвал «маленьким Парижем»!

— Когда это было!

— Ты озлоблена на весь мир! Вряд ли это от счастливой жизни!

— Это оттого, что у меня теперь другая жизнь! Не знаю, лучше или хуже, но другая. И об этом не тебе судить!

— Я приехал не судить. Судить нас будут вне зависимости от того, где мы жили… Что ж, давай прощаться. — Он протянул ей руку. — Попробую догнать свою группу. Они отправились в Зальцбург, на родину Вольфганга Амадея Моцарта. Это совсем близко. Густав тебя когда-нибудь свозит на экскурсию. А если пожалеет денег на проезд — не велика беда! Что там какой-то Моцарт по сравнению с сыроваренным производством!

— Ты стал очень язвительным, — заметила Лика. Руки она ему не подала, а только ниже опустила голову. — Видно, в твоей жизни тоже мало радости.

— Ничего. Как-нибудь перебьюсь, — пообещал он.

— У меня будет ребенок, — тихо сказала она, не поднимая головы.

— Маленький Густав? — опять съязвил Миша.

— Может, маленькая Лика, — пожала она плечами.

— Теперь ясно, почему ты хочешь остаться здесь. Неужели серьезно считаешь, что это препятствие для нас с тобой? Я буду любить твоего ребенка. Решайся! Завтра мы уже будем в Москве.

— Нет! — замотала она головой. — Нет! Ты слишком поздно приехал!

— Что ты делаешь, дура! — Он вдруг схватил ее за плечи и начал трясти. — Подумай, что ты делаешь!

Лика вырвалась. Посмотрела исподлобья. Тихо произнесла:

— Я подумала. Давно подумала. Ты уедешь один…

Вокруг не было ничего. Он все шел и шел, не ведая куда. В противоположную сторону от Везена, от озера, от деревни, где жила Лика. Он больше не останавливал незнакомых людей, не пытался подыскать нужные слова, чтобы его поняли. И если бы его спросили: «Куда идешь?» — он ответил бы вопросом на вопрос: «Зачем всё?»

Гольдмах поднимался в гору и не чувствовал холода. Вверху тоже мелькали черепичные крыши. Как все тесно в этой стране! Нет простора для привыкшей к простору душе!

Он прошел насквозь еще одну деревню. Да, стабильность во всем. На лицах швейцарских граждан умиротворенность и покой. В глазах — пустота. В домах — стерильность. А если взять да постучаться в любой из этих стабильных и стерильных, попросить чашку чаю? (Замерзаю, мол, помогите!) Что будет?

Михаил вспомнил, что одна его знакомая уже несколько лет живет в Берне, преподает русский язык. Она рассказывала, как ее целый год приглашали в гости родители одного ученика. И когда она наконец поддалась на уговоры и пришла к ним, те ей даже не предложили чаю. Это учительнице сына! А ему и подавно! Куда идешь, жид пархатый? Куда несешь свою загадочную русскую душу?

Он поднялся еще выше. И там, наверху, тоже теплилась жизнь. Правда, домов он насчитал всего три. Сил больше не было. Да и зачем ему силы?

Гольдмах сел прямо в сугроб, рядом с тропинкой, по которой уже не мог идти. (Зачем перекрывать движение?) Он прислонился к камню, потер лицо снегом и закрыл глаза.

Он вдруг понял, что вся его нелепая жизнь прожита ради этого дня, будто некий Азартный Игрок поставил ее сегодня на кон и проиграл.

— Вас ист дас? — спросил тот самый Игрок и подергал его за плечо.

Он говорил по-немецки, но Михаил все понимал.

— Сегодня прохладно, дружок. А ночью будет совсем х…!

Удивительно, но даже немецкий мат для него теперь не проблема!

— Впрочем, как знаешь! Мое дело — сторона!

Гольдмах заставил себя открыть глаза.

Игроку было за шестьдесят. Худое, вытянутое лицо, впалые щеки, взгляд жесткий, слегка насмешливый, крупный нос, длинные седые волосы, собранные на затылке в хвостик.

Еще Михаил обратил внимание на богатую шубу из бобра.

«Вот так встреча! — пронеслось у него в голове. — Сатана теперь живет в Швейцарских Альпах!»

— Что, так и будем смотреть друг на друга? — ухмыльнулся Сатана.

Миша спокойно попросил его убраться подальше и снова закрыл глаза. Через секунду он с удовлетворением услышал, как скрипит снег под копытами Игрока. А когда все смолкло, сделал неожиданное открытие. Он послал Сатану по-русски, и тот все понял. Полиглот!

И вдруг он увидел себя со стороны. Сверху. Безжизненное, размякшее тело. «Это я? — воскликнул он в ужасе. — Не может быть! Я не знаю этого человека! Не хочу знать!»

По тропинке уже спускались люди. Человек пять. Каждый держал в руке фонарик. Гольдмах и не заметил, когда успело стемнеть. Впереди бежала собака, огромный сенбернар. Миша все еще видел себя со стороны. И это безжизненное тело ему казалось слишком тесным. Но тут он почувствовал прикосновение горячего, влажного языка. Сенбернар четко выполнял свои обязанности. Люди вокруг суетились, говорили по-немецки. Он ничего не понимал. Не желал понимать…

— Вы, молодой человек, избрали самый легкий способ, чтобы свести счеты с жизнью.

Мужчина в старом, побитом молью свитере, потертых джинсах и меховых тапочках восседал в кресле возле камина и раскуривал сигару. Если бы не свитер и джинсы, Гольдмах бы решил, что время сдвинулось, и он угодил в прошлый век. Комната, где он вторые сутки лежал в бреду на высокой кровати с толстой периной, была строго выдержана в викторианском стиле.

О нем тут заботились. Поили каким-то отваром, вкусно кормили. Пожилая дама, с лицом столбовой дворянки и с безукоризненной для своих лет осанкой, постоянно приговаривала: «Ничего, ничего. Жить будешь — не помрешь!» Значит, и здесь нашлись добрые люди. И что самое приятное, русские!

Как только он очнулся, тут же узнал того, которого принял за Сатану, и даже по дурости спросил:

— Вы — Сатана?

— Немного есть, — не удивившись, согласился тот, пригладив волосы и проверив, на месте ли хвостик. — А я в тебе сразу признал соотечественника. Из каких мест будешь?

Михаил не стал стесняться. Даже Содом и Гоморра для кого-то родина! А тем более «маленький Париж».

— Хороший город, — заметил старик.

— Вы там бывали?

— Бывал.

Он вынул изо рта сигару, запрокинул голову и прикрыл веки.

— Меня зовут Евгением Петровичем, — представился он, не меняя позы. — Когда у тебя кончается виза?

— Через три дня.

— Поднимешься, — пообещал Евгений Петрович.

— Никогда в жизни не простужался, — пытался оправдаться Гольдмах.

— Это не простуда, парень. Скорее, нервы…

— Наверно, — не стал отрицать Михаил.

— Несчастная любовь, — предположил тот.

— Откуда вы взяли?

— Много ума не требуется. Какой-нибудь местный сыровар привез из России девчонку, чтобы сэкономить на батраках.