Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Аргунов поднялся со стула и с чувством пожал руку Азефа, растрогался:

— Спасибо! Да-с, сударь мой, вы настоящий революционер и порядочный товарищ. Если у нас иногда попадаются преданные революции люди, то порядочные — почти никогда-с! Выпьем, сударь мой, за вас, не-ет, до дна! Уф, хорошо идет, замолаживает. Послушайте, кхх, что надо сделать в Петербурге. Для начала увидитесь с членами Петербургской группы — Клавдией Селюк — младшей сестренкой нашей Мани, с Володей Беляевым — присяжным поверенным, мужем Клавы… — Аргунов рассказал о круге вопросов, которые следовало решить.

Выпили еще. Аргунов, старательно выговаривая слова, попросил:

— Иван Николаевич, кхх, расскажите мне о своем детстве…

Азеф помолчал, собираясь с мыслями, и на его лицо наползла хмурая туча.

— Это было детство еврейского ребенка, живущего в России и в бедной, некультурной семье. Это очень печальное детство, и я не хочу сейчас вспоминать об этом. Сколько сил я потратил только для того, чтобы избавиться от местечкового произношения, одному Создателю известно. Сколько раз я за своей спиной слышал насмешливые голоса, сколько раз всякая рвань рычала мне в лицо: «Жид пархатый!» — Он горько вздохнул. — Давайте, мой друг, лучше допьем это прекрасное вино! Кто знает, что ждет нас с вами впереди.

Аргунов попытался пошутить:

— Даже вы, кхх, не знаете?

Азеф как-то по-особенному внимательно посмотрел на собеседника и очень серьезно произнес, словно прочитал смертный приговор:

— Боюсь, что знаю. По этой причине и не желаю об этом говорить. Если внимательно вникнуть во все наши обстоятельства, в наше окружение и в наши поступки, дать беспристрастную оценку собственным наклонностям, то можно с большой долей вероятности предсказать собственное будущее. Но у нас есть великое утешение: Создатель забирает нас к себе тогда, когда это нужно для нашего блага. Опрокинем за то, чтобы вовремя умереть.

Аргунов поперхнулся:

— Ну и тост! — Подумал, согласился: — Пожалуй, вы правы: самая большая удача в жизни — вовремя умереть.

Аргунов переживет Азефа на двадцать один год.

Теперь Аргунов и извещенное о последних драматических событиях руководство ЦК уже полностью доверяли Азефу, восхищались его эрудицией, умением строить логичные построения и, подобно ясновидящей госпоже Ленорман, предсказывать грядущие события. Спустя недели две после ареста типографии в Томске Аргунов позвонил Азефу на службу:

— Нужны по важному делу, кхх. Когда, Иван Николаевич, сумеете приехать?

В приятном предчувствии у Азефа забилось сердце. Он сказал: «Выезжаю!» — и прилетел к Аргунову через полчаса. Тот, как жених на свадьбе, был в чистой рубахе и новом галстуке. Торжественно произнес долгожданные слова:

— Руководители партии много слыхали о вас и хотят лично познакомиться. Не скрою: по моей рекомендации они намерены от Северного союза ввести вас в Центральный комитет. Так что не теряйте времени, «в путь-дорогу собирайтесь, петушок пропел давно», кхх. Кстати, сейчас Гершуни гостит в Женеве у Гоца. Там же находятся и другие авторитеты — Селюк, Брешковская и прочие. Есть там и молодняк, птенцы гнезда Гершуни, которых он ловко укрепляет в мыслях: «Совершить теракт — высшее благо и мечта каждого живущего!»

У Азефа от счастья пела душа, хотелось дурачиться, всех любить, даже сделать что-нибудь хорошее. Его приводила в восхищение мысль, что он все рассчитал очень точно.

Около трактира «Чикаго» сидел на земле нищий одноногий старик, на груди матово блестел солдатский Георгий. Азеф вынул из бумажника «зелененькую» и не в фуражку бросил, а протянул в грязную руку солдата. Тот вдруг заплакал:

— Спаси-и Бог… за вашу доброту.

Все было удачно, все было хорошо. В Департаменте полиции на Азефа едва ли не молились. Руководство партии эсеров, обосновавшееся в Женеве, получало шифрованные послания от Аргунова, который был в восторге от ума и спокойного мужества Азефа. Но сердце самого Азефа постоянно переполнялось тревогой.

Вечером он лег в постель, закрыл глаза и подумал: «Я иду по канату над пропастью. Одно неловкое движение, и меня ждет мучительная гибель». Он припомнил последнюю встречу с Аргуновым и его вопрос: «У вас небось суровой была школа жизни?»

Азеф подумал: «Если бы он узнал всю правду, без остатка, то суровое сердце Аргунова должно было окаменеть или расколоться. У меня была не жизнь, а сплошные терзания. И самое мучительное — это вечный страх!»

Действительно, Азеф всегда боялся. Сколько помнил себя, начиная с самого раннего, младенческого возраста, столько преследовали его страхи. Вначале он боялся свою мать Сару — толстую, некрасивую женщину. Она не говорила, она всегда грубо орала: на соседей, на мужа (если он был трезвым), на детей — своих и чужих. Мать могла ни за что ни про что обозвать, унизить ребенка, стукнуть по голове так, что в глазах становилось темно. Он боялся отца, который, когда напивался, делался ужасным: бил мать нещадно, да так, что та несколько раз сбегала из дома, издевался над собственными детьми.

Все окружающие, словно сговорившись, ненавидели маленького Евно. Даже соседи, которые почему-то видели в нем грубого и черствого ребенка, а он был всего лишь задумчивым и не любил шумных игр сверстников. Этим играм он предпочитал долгие размышления, чтение книг и одинокие прогулки.

Ему не к кому было приткнуться, чтобы поплакать, излить свою детскую боль. Даже когда подрос, еврейские девушки избегали дружбы с ним, ибо их отталкивала безобразная внешность Азефа. Это унижало так, что порой не хотелось жить.

Но было и еще нечто ужасное — ожидание погромов, которые, по рассказам старших, могли произойти когда угодно и с кем угодно. Погромы снились по ночам, ему казалось, что его преследуют, душат, убивают. Он просыпался от собственного крика и в холодном поту.

Этот страх вечного ожидания едва ли был менее страшен, чем сам погром. И даже покинув страшную «черту оседлости», переехав в богатый и ужасно культурный российский Чикаго — Ростов-на-Дону, Евно не почувствовал себя спокойнее: страх сидел в самой древней еврейской крови.

Оказавшись в Петровском реальном училище, он стал предметом насмешек и издевательств. Одноклассники его презирали за то, что он был беден, за то, что был умен, за то, что был болезненно толст, за то, что не умел дать сдачу обидчику, и за то, что слыл фискалом.

Но теперь, став большим человеком с хорошим жалованьем и толстой золотой цепочкой на животе, он трепетал и охранки, и кровожадных террористов.

Последнее время Азефу мерещилось, что за ним подглядывают в окна, что за ним следят, причем все сразу — и охранка, и революционеры, и все они, сговорившись, жаждут убить его. Вот почему он пришел к самому Зубатову и сказал: