Кэролайн Грэм - Смерть под маской

В конце концов она открыла конверт и высыпала содержимое на кровать. Она была почти уверена, что найдет там сертификаты акций или страховые полисы, и растерялась, увидев листки сложенной бумаги, фотографии, корешки билетов и программки, усеявшие покрывало. Она подняла самый верхний листок и разгладила его.

Это был ее школьный табель за зиму 1983 года. Было еще много всякого другого. За все годы, начиная с этого и кончая годом окончания школы. Ее рисунки, школьные тетрадки, а еще воротничок с кружевом по краям и неумело вышитыми инициалами «С. Г.», который загадочным образом исчез вскоре после того, как она принесла его домой. Были кое-какие ноты и одна пьеска «Возвращение Робина», ярко размеченная фломастерами. И прядь ее волос, обвязанная резинкой. Она вспомнила свои волосы до пояса и как она настояла на стрижке просто потому, что ее отец сказал, что любит длинные. Она нашла корешки билетов, прикрепленные к открытке с изображением гориллы и надписью «Наш день в зоопарке».

Она сидела и долго перебирала эту кучу, не всегда прочитывая до конца, иногда едва бросая взгляд на что-то. Не сразу, но отчетливо она почувствовала всю степень его одиночества и боли. И приняв эти чувства, позволила им смешаться с ее собственной болью и одиночеством. Еще она нашла запечатанный конверт поменьше с ее именем. Письмо, в котором он просил ее о прощении. Писавший надеялся, что хотя его выражения нежности не приветствовались раньше, но, возможно, теперь, когда его больше нет, она примет его искреннюю любовь, которой он всегда был полон. Он хотел только ее счастья. Она была единственной, хотя и незаслуженной радостью в его жизни. Он был всегда ее горячо любящим отцом.

Сильвия долго держала письмо в руках. Она сидела совершенно неподвижно, пока в комнате не стало темно. Ее профиль выделялся на фоне размытого оранжевого света уличных фонарей чернильным силуэтом. Она чувствовала мучительное, почти невыносимое раскаяние и боль. Она думала о годах их отчуждения и под впечатлением от письма и трогательного вороха памятных вещичек больше не видела в его отношении к ней ничего злобного и деспотичного. Она вспомнила его растерянный силуэт в дверях напротив ее квартиры и как он пытался спрятаться, когда она вышла и осыпала его бранью через дорогу.

Она попыталась объяснить себе в чем, собственно, состояла его вина. Не обращал на нее внимания, как это делают тысячи других занятых родителей, а затем попытался восполнить свое небрежение и явно перегнул палку, что не раз случалось с ним и при других обстоятельствах его жизни? Такой уж был у него характер. Листок бумаги одиноко дрожал в ее руке. И теперь Сильвии казалось непонятным, почему она с таким непреложным упорством ожесточала против него свое сердце.

Учитель как-то сказал: «Постарайтесь распознать друг в друге то, что вечно». Она не пыталась узнать своего отца вовсе, и теперь его письмо было единственным, что она имела, и ей оставалось только скорбеть об упущенном времени, когда она могла еще что-то изменить.

Осознание этого сделало ее такой несчастной, что она не могла оставаться в комнате, выбегала из отеля и принималась кружить по улицам, чтобы успокоиться. Она шагала через груды сырых желтых листьев, ни на что не обращая внимания, едва замечая прохожих, на короткое время присаживалась отдохнуть на скамейку и снова шла. Она ходила до изнеможения, затем возвращалась в отель и засыпала. Однажды она набрела на городской сад и стала проводить там целые дни, скрытая среди кустов, пытаясь освободиться от навязчивых мыслей, сосредоточившись только на дыхании, как ее учили, но все это приносило должного результата.

Она прошла мимо дома номер 58 на площади Экклстон несколько раз, прежде чем поняла, что это дом буддийской общины. И еще несколько раз, прежде чем позвонила в колокольчик и распахнула блестящую черную дверь. После первого визита она стала приходить почти каждый день, проводя, как правило, время в библиотеке, иногда читая, но в основном просто отдыхая в тишине. Сначала она избегала смотреть на резную скульптуру Будды, которая напоминала ей о нелепом скандале, произошедшем в Поместье. Но чем чаще она приходила сюда, тем больше ощущала себя здесь как дома, и воспоминания все реже тревожили ее.

Она стала посещать субботние медитации и присоединилась к еженедельной дискуссионной группе, перед которой однажды выступила Тханесвара, буддийская монахиня. Очарованная обликом монахини, ее милым и теплым взглядом, а еще тем, что она много смеялась, Сильвия поехала на несколько дней в Амаравати — буддийский монастырь рядом с Грейт-Гаддесденом [72] Грейт-Гаддесден — город в графстве Хертфордшир на юго-востоке Англии. , где преподавала почтенная сестра.

После нескольких таких поездок она купила небольшой домик поблизости и постепенно как волонтер, а не как послушница, стала проводить много времени в Амаравати. Сильвия работала на кухне или в саду, а в дни «открытых дверей», когда приезжали семьи, особенно полюбила возиться с детьми. Постепенно ее внутренняя и внешняя жизнь все более тесно и гармонично переплеталась с жизнью общины, и она была довольна, что так случилось.

Раз в неделю она встречалась и разговаривала с сестрой Тханесварой. Сильвия безостановочно рассказывала ей о том, как она виновата, то с болью и раскаяньем, то обвиняя всех и каждого в своих несчастьях. Она снова и снова ходила по этому кругу, пока потихоньку слова не утратили всякий смысл и не стали лишними, превратившись в пепел во рту.

Чувство вины медленно уходило прочь, и ее разум, который до недавних пор походил на гноящуюся рану, каждый день стал понемногу очищаться от мертвой материи. Спустя какое-то время у нее даже возникло желание навестить мать. Но она почти совсем не думала про Эндрю Картера, а через полгода он и вовсе исчез из ее мыслей.

Что касается Кена и Хизер, то всем (у кого есть телевизор) известны обстоятельства, за исключением мелких подробностей, того, как они ушли из усадьбы «Золотая лошадь». Это случилось на следующее утро после смерти Тима Райли.

Супруги Биверс появились — или, вернее, предстали — за завтраком. Они стояли на гладком каменном полу, смиренно склонив головы, опустив плечи и молитвенно сложив руки так, будто те были стянуты невидимыми цепями. Можно было подумать, что и на сердцах их запечатлены лики богов. Они признали, что поддались алчности и из-за этого потеряли покой и сон. И их раскаянье настолько глубоко, что они теперь не видят иного выхода, кроме как покинуть Поместье навсегда.

Остальные пытались их отговорить. На их лицах было искреннее и безусловное прощение. Кен воскликнул: «Боже! Это все равно что стоять на горячих углях!» — но остался непреклонен в решении. Они за час собрали свои нехитрые пожитки и ушли, ковыляя по гравию. Казалось, даже гипс Кена излучал стыд. Они ни разу не оглянулись.