Кэролайн Грэм - Смерть под маской

Трой взял в руки копию допроса Гэмлина, пробежался по нему, наверное, в сотый раз, но ничего нового не обнаружил.

— Относительно момента убийства здесь есть кое-что, чего нет в показаниях других.

— Не вижу, — нахмурился Трой, но еще раз прочитал текст. — Ах, это… — Он пожал плечами. — Ну и что это меняет?

— Возможно, дает нам шанс взглянуть на дело под другим углом, что всегда неплохо, особенно, когда ты в тупике.

— Так точно! — выпалил Трой, чтобы пресечь на корню лекцию о пользе беспристрастного взгляда на вещи. — Не пора ли вам отчаливать, шеф?

— Пора, пора. — Барнаби встал, все еще не отрывая взгляда от лежавшего перед ним листка: — Думаю, завтра утром нам нужно еще раз поговорить с этим чокнутым пареньком. Может, удастся выяснить, почему он думает, будто смерть Крейги — результат несчастного случая, и почему он так напуган. Гиббс определенно старается не допустить нас к нему. На сей раз нужно сделать так, чтобы при разговоре с ним присутствовал не Арно, а кто-то другой. Может, в этом случае нам повезет больше.

— Во сколько начинается это ваше торжество?

— В семь тридцать.

— Как раз успеете.

Барнаби хмыкнул, забарабанил пальцами по столу, затем неохотно выключил монитор. Трой никак не мог понять, отчего шеф так медлит. Уж он-то не будет торчать в офисе, когда его дочурке стукнет двадцать один!

— Я подежурю тут, — сам того не ожидая, вызвался он и поймал удивленный взгляд шефа. — Я все одно уже пропустил купание ребенка, так что теперь могу и не спешить.

— Это очень благородно с вашей стороны, Гевин, — сказал Барнаби и про себя от всей души пожалел бедняжку Морин. — Я тронут.

— Я побуду до девяти, достаточно?

— Прекрасно. Я постараюсь вернуться еще раньше.

— Ну конечно, — отозвался Трой и про себя от всего сердца пожалел бедняжку Калли.

После ухода шефа Трой честно пробыл минут тридцать в офисе, иногда выходя поболтать с дежурным и сделать несколько необязательных звонков. Вскоре он заскучал и решил пойти перекусить. Дав указание, если позвонит жена, сообщить, что его нет, а если объявится что-то новое по «Золотой лошади», дать ему знать немедленно, он отправился в столовую. Есть ему особо не хотелось, но в вечернюю смену там работала новая помощница. Она была замужем, но, судя по слухам, иногда бывала не прочь трактовать этот свой статус несколько своеобразно. Поместив на поднос спагетти, чипсы и кружку с ржавого цвета жидкостью, именуемой чаем, Трой подошел к кассе и не без удовольствия отметил длинные накладные ресницы, пышную грудь, пухлые розовые губки, которые влажно блестели, будто их все время облизывали. Может быть, в ожидании чего-нибудь приятного? Его сдача составила пятьдесят пенсов. Передавая ему мелочь, она похлопала ресницами раз-другой и проговорила:

— Пожертвуете их в пользу ослепших собачек?

Какие еще слепые собачки? Но, увидев жестянку, Трой покорно кинул туда монету, посчитав, что такое вложение средств не пропадет даром.

— Бедняги! Им даже не объяснишь, как мы о них печемся! — сказал он.

Новенькая взглянула на него с недоумением. Ну и ладно. На отсутствие у нее чувства юмора Трою было решительно наплевать.

Через некоторое время она подошла, чтобы унести посуду. Трой похлопал ладонью по соседнему стулу и, когда она присела, галантно заметил, что завидует кожаной обивке этого стула. Последовал обмен парой таких же остроумных шуток, перемежавшийся воркующим смехом, и Трой искренне пожалел, когда крики с кухни вынудили ее убежать. Он заказал на десерт кусок шарлотки и йогурт, затем еще чашку чая, причем всякий раз надолго застревал у кассы. Выйдя, лениво закурил, следя за колечками дыма. Все это заняло довольно долгое время, о чем, разумеется, он потом горько пожалел. Как он мог знать, что это время будет стоить человеческой жизни!

Барнаби прибыл домой ровно в семь тридцать и обнаружил, что это уже не двойной праздник, а тройной, поскольку Николас в последний год своего обучения в Центральной высшей школе ораторского и актерского мастерства получил желанную награду, медаль Гилгуда [63] Гигуд Джон (1904–2000) — английский актер и театральный режиссер. . Он исполнил роль царя Эдипа в трагедии Софокла. Сначала в белых одеждах величаво ступал по сцене, обличая порок, а затем, облачившись в красное, вдруг явил истину, что и сам погряз в грехах. Его трактовка роли была явно рассчитана на интеллектуалов — любителей парадоксов. Изображая терзания и муки, Николас был манерен и ироничен, — его речи по тону опасно приближались к пародии, — но сумел убедить зрителей, что на самом деле глубоко страдает.

Сейчас же в восторге от того, что теперь у него есть собственный агент, и в предвкушении, что он вот-вот станет членом профсоюза актеров, Николас чувствовал себя на седьмом небе. Они с Калли перебрасывались репликами и шутили над всем вообще и ни над чем в частности. Калли то и дело откидывала назад облако темных волнистых волос. На ней была длинная алая юбка, перехваченная широкой пестрой лентой, и белая мексиканская блуза с рюшами и такими широкими рукавами, что из каждого можно было сшить еще по одной кофточке.

— Вы не можете себе представить, — провозгласил Николас, когда они перешли к фаршированным яйцам с эстрагоном, — как мне было тяжело играть с этой ужасной Феб Кетчпул.

— Она не так уж плоха, — великодушно заметила Калли.

— Мне, вообще-то, показалось, что она очень даже хороша, — сказала Джойс.

— Да, но ее габариты! Это было все равно что сражаться с носорогом. Когда она произнесла «Несчастный! О, не узнавай, кто ты!» — ну знаете, ее реплика в конце трагедии, — она оперлась на меня, и я подумал, что сейчас подо мной проломится пол. Самая старая на моем курсе, и они дают ей роль Иокасты! Она же мне в матери годится!

Все расхохотались, и на этот раз Нико тряхнул волосами. Они были у него длинные и орехово-золотистые. Оба они сияли и, встречаясь друг с другом глазами, вспыхивали от радости.

«Небось воображают, что они — веселые, влюбленные, талантливые — как Вив и Ларри [64] Английские актеры театра и кино — Вивьен Ли (1913–1967) и ее муж Лоренс Оливье (1907–1989). , только в наши дни, — подумала Джойс, глядя на них. — Ничего, жизнь их скоро научит уму-разуму. Жизнь, театр, окружающие их люди…» Джойс чувствовала разом грусть, досаду и легкую зависть.

— Никогда не могла понять, — проговорила она, собирая тарелки, — почему психиатры назвали влечение сына к матери эдиповым комплексом. Весь смысл пьесы в том, что Эдип не знал, когда ее встретил, что это его мать.

— Терезий был такой трогательный, ты согласен? — спросила Калли, подчищая остатки желе на тарелке.

— О чем ты? — немедленно откликнулся Николас. — У него же голос скрипучий, он каркал, как ворона.