Александр Рыбин - Паруса «Надежды». Морской дневник сухопутного человека

Встречались они нечасто, украдкой, пару раз она была у него в каюте, но у Ильи и мысли не возникало, оставшись с ней наедине, попробовать зайти в их отношениях на запретную пока для них двоих территорию. Ему казалось, что он обидит ее этим, предаст их чувства, и, наконец, совсем не хотелось подтвердить ее неведомо откуда взявшиеся стереотипы про похотливых мужиков.

Всё должно было произойти не здесь и не сейчас, а на берегу. Он рисовал себе в воображении отель в Сингапуре, в Марина-Бее, на последнем эта же с видом на фантастический по своей красоте город. Он готов был потратить кучу денег, (благо у него была валютная карта, с кругленькой суммой на счету) чтобы это было все по настоящему красиво: элитное шампанское, тропическая ночь, сверкающие огни города, он и она… А не в его убогой каюте под номером «402». Или, может быть, это будет во Владике… Но это будет на берегу. И эта встреча будет долгая, на всю жизнь. Наверное, на всю жизнь…

А пока, встретившись, они все время говорили, и наговориться не могли. Маша удивленно, чуть склонив голову к левому плечу, слушала Илью. У него, записного рассказчика, была в запасе куча историй, забавных, трогательных и поучительных. Обладая феноменальной памятью, он мог бы поспорить в части познаний с компьютером и гуглом. Но главное, свои истории он выкладывал так интересно и захватывающе, что иным казалось, будто он сам принимал участие в описываемых событиях. Недаром в институте его за глаза называли Ростовским Гиляровским. Сама же девушка если и говорила что-то, то коротко и по делу. Но у нее был свой конек: она вдруг, тихо и будто невзначай, начинала читать стихи. Цветаевой, Ахматовой и танка Ёсано Акико, с творчеством которой Илья до встречи с Машей совсем не был знаком.

Она вопросительно смотрела на него, пытаясь понять, дошел ли до его сознания смысл танка японской поэтессы. Обычно расставаясь, они пожимали по-братски друг другу руки; иногда, правда, Маша неуклюже целовала Илью в щеку и тут же убегала.

Но были у них и один жаркий поцелуй, как раз, после того как Илья предложил ей сыграть Офелию в спектакле. Маша обхватила его голову руками, долго-долго смотрела в его глаза.

— Ты меня не обманешь? — спросила она очень серьезно. — Не надо, хорошо? — Голос у нее дрогнул.

— Нет, что ты! Конечно, нет!

— Давай будем долго-долго дружить. Чтобы привыкнуть друг к другу.

— Давай, — согласился Илья.

И тут она поцеловала его в губы. Но не для проформы, а горячо и ненасытно. Наконец оторвавшись друг от друга, они взялись за руки и замерли, тяжело дыша.

— Это поцелуй дружбы, слышишь? — Отскочив, будто чего-то, испугавшись, она повернулась и выскочила вон из его каюты.

Время в океане — это не то же самое, что на суше. Бескрайняя водная равнина действовала на Илью раздражающе, глазу хотелось хоть за что-то зацепиться, но серебристая чешуя волн была пугающе однообразна. Если долго всматриваться, пытаясь углядеть что-то за горизонтом, то муть раздражения осаживалась, и наступало умиротворение. А тут еще над тобой две-три сотни квадратных метров парусов; ветрила убаюкивающе шелестят и вздыхают под дуновением ласкового пассата. Веки прикрываются, и бухта канатов, на которой расположился морячок, уже не давит в бока своими кольцами, а превращается в уютный гамак. И только солнце, беспощадное в этих широтах, может выгнать разомлевшего лоботряса с насиженного места в поисках спасительного тенечка.

Илье никак не удавалось выиграть у Кругляка. И вроде бы он даже видел, откуда исходила очередная угроза, и вроде уходил от искусно расставленных ловушек, но тут же попадал в западню и терпел сокрушительное поражение. Лупоглазый начпрод флегматично расставлял фигуры и выжидающе посматривал на пыхтящего от импотенции новых идей в шахматах журналиста: ну что, мол, сыграем еще? Илью особенно бесило не очередное фиаско, а деланное равнодушие начпрода к своей победе. Как же так: его бахвальство и заносчивость в редакции, где он был записным чемпионом по шахматам и настольному теннису, оказались иллюзорны, когда он столкнулся с настоящим противником.

Обычно они играли молча, хотя у Ильи от бессильной ярости белели скулы; ему так хотелось вылить ушат дерьма на своего соперника… Их игра превратилась в некий ритуал, как будто борьба шла уже не на шахматной доске, а на уровне биополей.

И это их затянувшееся молчание было еще страшнее всяких разговоров. Илье казалось, что Кругляк всё знает наперед и о то, как тот ищет возможность проникнуть на склад, чтобы удостоверится, что там наркотики, и тем более он знает, какая роль ему была уготована в этом походе и кто он на самом деле… И вот сейчас, изогнувшись, он поскребет себе спину в районе лопатки и, хохотнув, скажет: «Плохой ты игрок Илюша. Пошел вон. Без тебя тут уже все схвачено и за все заплачено. Ставлю тебе мат!»

Больше всего он ненавидел начпрода, за то, что тот называл его Илюшей. Иногда ему хотелось, схватить Кругляка за грудки и обматерить.

Но ничего этакого конечно не происходило.

Начпрод предложил ничью. Илья видел, как ему казалось, зубодробительный ход слоном и поэтому от ничьей отказался. Но это была ловушка: после смертельного удара ферзем получалось, что хитрюга начпрод ставил мат пешкой.

Сколько ни ходи в своей каюте, она ни длинней, ни шире не станет. Три коротеньких шага от шконки к диванчику и полтора от умывальника до письменного стола — туда-сюда. Ты даже можешь зарычать, замычать, захохотать — ну всё что угодно. Сосед, конечно, всё услышит, но ничего не скажет, а на другой день пройдет мимо и даже не спросит, что это с тобой вчера было. Нет, не спросит. Не принято. Сходи с ума в одиночку. А тут и сойдешь. Скорее на верхнюю палубу: сто метров от бака до юта и столько же от юта до бака, получается двести метров. Идешь неспешным шагом, потом срываешься на бег трусцой, потому что мысли постоянно обгоняют тебя, всё время перебивают одна другую, и получается эдакий муравейник из мыслей, маленьких, никчемных, — не мыслей, а мыслишек. Но ты откидываешь их все, потому что совершенно не ведаешь, что предпринять, потому что открытым текстом посылать материал о том, что на борту груз, ты не можешь: запорешь дело, которое поставит точку в череде преступлений там, в России. А эти мыслишки, как их ни гони, опять начинают вылезать и попискивать, повизгивать и наконец — в нетерпении орать. Илье уже казалось, что если он сейчас остановится и, не дай бог, подойдет к кому-нибудь, то его мысли тотчас услышит рядом стоящий человек. Наверное, так и сходят с ума, решил он. Так вот, от собственных мыслей.