Вера Миносская - Хранители

И пошел по едва заметной стежке к развалинам дома. Войдя в дверной проем, вынул шатающийся кирпич из-под порога и вытянул уже знакомый предмет — пенал, обернутый в полиэтилен.

Сев на остатки каменной ограды в тени оливы, мы склонились над листом. Цикады к тому времени сколотили хор и грянули во всю мощь.

Синхронный перевод на греческий получался у меня не таким гладким, как у Вани. Я часто делала паузы, пытаясь подобрать слова, как можно точнее. В такие моменты Георгис вскидывал на меня глаза.

«Иван!

Тайник находится в ущелье Агиофрагго, что рядом с монастырем Одигитрия.

И знаешь, я ведь видел ее, Софию. В монастыре Мони Одигитрия местами сохранились старые фрески. Среди них есть лик Богородицы столь живой и нежный, что нет сомнений: он принадлежал реальной женщине и был написан влюбленным в нее мужчиной.

Ты, наверное, думаешь, что дядя твой становится сентиментален. Возможно. Но я в последнее время часто думаю об этих двоих. Буквально вижу их перед собой. Вот недавно подумалось… Если бы Софию и Георгиса после смерти спросили: что вы помните о земной жизни лучше всего? Ужасы захваченной турками Ханьи, крики детей и женщин, сталь на горле Георгиса и в сердце Софии?

Нет. Я думаю, что лучше всего они помнят бухту Диктинна, где целых три дня принадлежали только друг другу. Помнишь, как она сказал в письме духовному отцу: «В словах апостола будем жить мы. И наша любовь».

Ведь писала это София уже отправляясь на гибель… Может быть, не так уж не правы полагающие, что есть нечто, со смертью не заканчивающееся?

Усмехаешься, наверное. И с некоторым цинизмом, который тебе свойственен, мой дорогой мальчик, думаешь: что монах может знать о любви? Но ведь я не всегда был монахом. Конечно, я не скажу столь емко, как апостол Павел: «Любовь — самое сильное из проявлений Бога». Я всего лишь иеромонах. Но поверь, я знаю, что такое любить.

Любить — это значит не помнить, как дышал иначе».

Мы молчали под буйство расходящихся цикад.

Я протянула письмо Георгису. Убрав лист в пенал, он резко захлопнул его, сунул за пазуху и, не оборачиваясь, зашагал к выходу из деревни. Напряжение и раздражение, сидевшие в нем, уже когда он говорил о преследователях, сейчас были настолько очевидны, что я растерялась. И невольно отстала.

Один из домов почти восстановили из руин: на окнах — ставни, на стенах — штукатурка. Взгляд невольно искал дымок над печной трубой. Скоро вражда превратится в легенду. Люди вернутся сюда.

Горло мне сдавило, и не в силах сдержаться я расплакалась.

Обернувшись, Георгис быстро подошел:

— Вера, вы что?!

Изо всех сил я пыталась взять себя в руки и отвернулась от него:

— Слова Софии, что они будут жить в Евангелии апостола, — это просто горячечный бред женщины, потерявшей любимого. Не более. Рано или поздно мы все сгинем со своими слезами, как сгинули София и Георгис. Мы очень хрупкие в мире. А мир — нет, совсем не хрупкий. Кто-то покрасит твой разрушенный дом и будет в нем счастлив. Потому что мир всегда возрождается. Но уже без нас.

Цикады, взяв верхнюю пронзительную ноту, разом заткнулись. Тишина стояла звенящая. Солнце било нещадно.

— Какого черта вы вообще во всем этом участвует? — с тихой яростью спросил Георгис.

Вздрогнув, я повернулась:

— Считаете меня слишком нежной?

— Считаю.

— Надо же. Вы прям как Маша…

— Это вряд ли. Я с самого начала говорил, что поиски — не женское дело. Но если бы можно было выбирать, кому из вас их продолжать — вам или Марии, я бы выбрал ее.

Отерев с щек слезы, я резко выпрямилась:

— Что ж, в следующий раз берите в попутчики Машу.

— Вера, вы правда не понимаете или делаете вид? Если наши преследователи хоть немного нас изучили, они видят то же, что и я. Каждый раз, когда Иван нарывается на пулю, вы бежите его спасать. И никого ближе к нему, чем вы, нет. Так что…

Доставая из кармана ключи от пикапа, он закончил:

— Если появятся хоть малейшие сомнения, не стесняйтесь поделиться ими со мной. Даже если кто-то просто остановится под вашим балконом.

Засигналил джип. Из него Георгису махали и кричали:

— Йоргос! В Агиосе Иоаннисе! Костас, у него ружье! Езжай скорее, я — туда!

Мы затворили за собой калитку, запрыгнули в машину и понеслись в горы. Мелькали сосны. Все выше. Облака стекали с гор. В полусумерках по обочинам трясли рогатыми башками козы и овцы. Тянули удивленное «э-э-э» нам вслед.

Дорога с разгону нырнула в деревушку с таким же расстрелянным указателем, что и в Арадене. Посреди улицы перед одним из домов кричала и волновалась толпа. В огороде, спиной к односельчанам, стоял мужик в высоких сапогах и целился в окно.

Георгис подошел к седой женщине, прижавшей ладонь к сердцу. Она ближе всех находилась к ограде. Послушав ее, кивнул и вошел в огород. Я совсем неживописно раскрыла рот. Но меня вряд ли кто видел.

Подняв руки, Георгис подошел к человеку с ружьем, что-то сказал и скрылся в доме. Через пять минут вышел смеясь.

— Принеси нам вина! — крикнул он женщине, державшейся за сердце, очевидно матери смутьяна.

И, подходя к нему, сказал:

— Он пьян, Костас.

— Пьян?! Да он просто… — последовало крепкое ругательство.

— Когда у тебя будет пуля здесь, «просто» для матери не будет. — Георгис резко дернул дуло одной рукой вниз, а пальцем другой стукнул по лбу мужика. При этом он стоял так, что заслонял его от невидимого партизана за окном.

Мать Костаса вошла во двор с бутылкой вина и двумя стопками на подносе.

— Эла, эла, рэ! 46 46 Давай, давай, ну! ( греч. ). — засмеялся Георгис, обхватывая локтем шею мужика и пригибая ее. — Кубарэ 47 47 Здесь: приятель ( греч., разговорное). Также кум. , тебя ждут! У брата именины, ты забыл? Катерина не начинает делать без тебя пирог!

Выпив с Костасом вина, он обнял его за плечи и усадил в наш пикап. Что-то быстро проговорил собравшимся, кивнув в сторону дома, и мы тронулись.

Дядька на заднем сиденье понурился.

Пока мы скользили вниз по серпантину, он жаловался на жизнь:

— Ты говоришь — мать! А что они понимают, матери?!

Вспомнилось, как однажды отец, возвращающийся поздно после заседания кафедры, плавно перетекшее в отмечание 23 февраля, заснул в метро, вышел на конечной, был ограблен и избит. Ночь провел сначала в милиции, потом в скорой и пришел только под утро. Мы с мамой обзванивали полицейские отделения и больницы. К утру мама состарилась. Лицо стало морщинистое. С мешками под глазами и серой кожей.

Длинная непечатная фраза на русском заставила обоих мужчин уставиться на меня. Одного — в зеркало, другого — в глаза, когда я обернулась к нему. Перейдя на греческий, спросила:

— Ты никогда не ждал, да? И у тебя потом никогда не лезли волосы? Ты просто счастливый идиот. Идиот, потому что не понимаешь. Счастливый, потому что у тебя такая мать!