Лия Аветисян - Про любовь, ментов и врагов

Что было дальше? Был рай в рамках симпатичного концентрационного лагеря международной миссии, где влюбленной на бумаге парочке предоставили настоящую отдельную комнату с телевизором и крошечным сортиром. Душевая была одна на этаж, и мыться там предстояло вперемежку с шумными марокканцами, драчливыми колумбийцами и ошалевшими от предчувствия свободы кубинцами. При этом их трижды в день кормили на халяву, предлагали разнообразить круглосуточный досуг в тренажерном зале, библиотеке и на футбольном поле. С часу до пяти следовало сидеть по своим комнатам и не галдеть, так как это было время священной для каждого испанца сиесты, или по-нашему – дневного безделья, которое тщательно контролировала местная сигуридада, то есть стража.

– Концлагерь так концлагерь, – сказала Регина, – нам не привыкать. Тем более что здесь нет крематория, зато есть стол для пинг-понга.

Можно сказать, это был образцово-показательный концентрационный лагерь с безграничными возможностями для его ограниченного кон тингента. А единственным табу был выход за пределы лагеря в течение трех месяцев, которые и должны были решить участь политических беженцев. Да и зачем было его покидать, если в первые дни Арамис с Региной так глубоко вошли в роль влюбленных, что даже не выходили из своей комнатушки, так как с утра до ночи трахались до потери пульса и состояния полной прострации.

Конечно, это был рай, где в качестве обязательного действующего лица был еще и змей-искуситель, нашептывавший на этот раз не Еве, а Адаму. И шептал он с нарастающей интенсивностью не о плоде познания, уже распробованном Арамисом. Нет, он нашептывал разные разности об ограде лагеря. А границ свободолюбивый мушкетер не терпел.

Словом, к концу второго месяца, когда виртуозно состряпанное прошение господина Майя уже вышло в финал борьбы за получение приза политического убежища у доверчивых испанских властей, Арамис на минуточку вышел за пределы зоны оседлости. И больше не вернулся, так как принялся болтаться по Барселоне и заговаривать почем зря с полицейскими. А натолкнувшись на их возмутительную вежливость, махнул рукой и подался в солидный ресторан, где, сидя за барной стойкой в позе генерал-аншефа накануне решающей битвы, поперемежал сангрию многими стопками джина, лишь разок надкусил хлебец с помидорами, дошел-таки до искомой кондиции и со знанием дела учинил грандиозную заваруху.

Так его во второй раз в жизни бесплатно депортировали на родину, но на этот раз щипчики и прочие инструменты оголтелой молодости он и не думал применять. Арамис счастливо восседал в самолётном кресле с чувством нобелевского лауреата, завершившего серьезный научный эксперимент, где неудачных результатов, как известно, не бывает. И строил новые планы на казавшееся необьятным будущее.

Однажды Арамис деловито зашел в мастерскую Верки, где периодически появлялся, как хворающая дистонией шаровая молния. Он попросил у нее кисти и краски, загрунтованный холст на подрамнике, отказался от мольберта, сел за стол и стал чудачить. Верка была занята срочной работой, дергалась от телефонных звонков, и только Арамиса с его новой блажью не хватало на ее занятую голову. Когда он завершил эксперимент по порче дорогих материалов, то стеснительным тоном, который не был характерен для него в последние тридцать лет, спросил:

– Ну как, Арев? Ужасно, да?

Верка посмотрела. Потом отошла и посмотрела, склонив голову набок. Потом, чтобы избежать сюсюканья, двинула его кулаком между лопаток и сказала:

– Арамис, ты самородок. Валяй дальше.

Если попытаться перевести слова скупой на похвалу художницы на фразеологию окружающих его дам, то получилось бы, наверное, следующее:

– Арамис, ты гений! Ты Рембрандт и Дали в одной слегка поистаскавшейся, но все равно сияющей упаковке! Как говорят и о других точках приложения твоих талантов, тебе нет равных!

И Арамис пошел валять. Унаследованная им от Димы Славикова способность устраивать спонтанные скандалы на безмятежном фоне дружеской беседы успела всех достать: многие друзья давно держались на безопасной дистанции от него. Но наиболее терпеливые и выдержанные сохранились. А потому остатки друзей и неизбывные приятельницы всех возрастов, включая ветхих бабулек, с радостью принялись дарить ему краски, кисти, мольберты, палитры, растворитель, картон, холст – что угодно, лишь бы дитя тешилось искусством, а не скандальными попойками с безобразными финалами. Но вход в мастерскую всем был строго запрещен – мало было Верке самого Арамиса!

Иногда Верка подходила, отбирала у него кисть и делала небольшую правку, иногда просто бросала из-за плеча новоявленного художника необходимый совет. Иногда листала вместе с ним альбомы с репродукциями великих, объясняя замысел автора и технику исполнения. Иногда они перекидывались словечками, иногда подолгу болтали, сидя каждый в своем углу над очередными работами. А вообще она притерпелась к нему, как привыкают к прижившейся на входном половичке кошке.

– Ты Анушик после развода встречал? – спросила как-то Верка. Арамис молча помотал головой из стороны в сторону.

– Вспоминаешь Анушик? – рискнула Верка, зная, что тема первой жены у него запретная.

– А кто её не помнит? – удивился Арамис. – Ее невозможно не помнить. Такая нежная, лучезарная, ведомая – и вдруг активист партии, политзаключенная. Мне рассказывали, тюремные надзиратели – они ведь моралью от преступников мало отличаются – и те ее стеснялись.

– Был на похоронах?

– Да нет, я тогда в Америке был, и мне никто не дал знать. Да я бы и не смог приехать. Мы ведь с ней практически одновременно угодили в тюрьму, правда, я – там, в начале девяноста четвертого, она – здесь, в конце того же года, да и по разным статьям. Как-нибудь расскажу.

– Ну ты даешь… – удивилась Верка. – Хотя знаешь, Арамис, ведь Махатма Ганди сказал как-то, что только человек, посидевший в тюрьме, имеет шанс начать путь к совершенству, стать настоящим человеком. И вообще всё, что ты пережил, весь твой казавшийся беспорядочным опыт обязательно проявится в твоем искусстве, обогатит его. Серьезные испытания и переживания – наилучший двигатель и сырье для произведений искусства. Ведь почему большинство художников прослыло как неутомимые бабники? Это они гоняются за новыми женщинами в поисках новых переживаний и новых озарений. А у тебя такого опыта – на целую гильдию художников, а?

Арамис долго что-то прорисовывал на своем холсте, а потом сказал:

– Ты знаешь, Арев, я ведь себе простить не могу, что уехал в Америку, когда нормальные мужчины ринулись оборонять Карабах. Сколько хлюпиков и очкариков пошло, которые и оружия-то в руках никогда не держали! А я, шпажист и олимпийский чемпион, со всеми своими кубками и медалями, повел себя, как последний отщепенец. Я изгадил саму идею спорта. Для чего он еще, если не для защиты своего народа?