Лия Аветисян - Про любовь, ментов и врагов

Ехали уже час или больше. Римма сидела на переднем сиденье автобуса и, обернувшись назад и опершись лицом о подголовок, трепалась с Рипсимэ:

– А вас двое только, что ли? Братьев нет?

– Как нет? – возмутилась Рипсимэ, словно отсутствие брата было бы генетическим изъяном. – Еще какой брат у нас есть: умру за него! Он у нас военный, командир взвода.

– Что это за брат такой, что сестрам приходится в автобусе по ухабам через три границы за товаром мотаться? Сам, небось, лопатой гребет у себя в части, зарплата – миллионы, – подначивала Римма.

– Да какие там миллионы – избави Бог, – махнула рукой Рипсимэ, – еле на дом и образование детей хватает. Он ведь с родителями нашими живет, за ними хорошо смотрит. Еще и мы с сестрой помогаем. Нам-то с сестрой Бог детей не дал, так он за всех нас отстрелялся: четверо их у него, все девочки, одна другой лучше, отличницы. А он еще и сына хочет…

– А говорят, в армии офицеры как сыр в масле катаются, – не унималась Римма.

– Вот кто совесть потерял, тот и катается. – отрезала Гаянэ, – А для нашего Нвера честь важнее хлеба.

Автобус ехал дальше, вглубь страны, а туалета было не видать.

– Вай, мама джан, это ж так опозориться можно, – шептались торговки.

– Эй, Римма, – взорвалась одна из сидящих сзади, обращаясь к руководительнице группы, – да втолкуй этому шоферюге, что, если не найдет для нас нужник, сам же потом и будет отмывать свой автобус.

Римма пошепталась с водителем, и через десять минут он свернул к возвышавшейся среди пустоши каменной стене с узким козырьком на двухметровой высоте.

– Ладно уж, – засмеялась Римма, – раз так невтерпеж, зайдите за стеночку, а я пока разговорю турка, чтобы не подглядывал.

Торговки заспешили из автобуса, как малыши на экскурсии.

– Дебилы – они и есть дебилы, – думала Ано, присев на корточках в тенечке стены. – Это ведь не развалины какие, а аккуратная оштукатуренная стеночка с козырьком. Но без потуг на три остальные стены и крышу.

– Бесхитростный они народ, – смеялась Рипсимэ с ее коммерческой жилкой, – могли бы вместо длиннющей стены один маленький платный туалет сварганить – и качали бы денежки с армянского говна. Им не впервой…

1995 г., лето

Открывшийся торговкам Стамбул оказался огромным, богатым и дешевым многопрофильным рынком, единственным изъяном которого были три границы по дороге из Еревана. Золотые ряды слепили глаза, генерировали фантазии, и сердечко Ано билось быстро-быстро. А магазины одежды! Черт их, турок, подери – это ж какая прорва одежды была напялена на вереницы манекенов! Масляные глазки прохожих мужчин и продавцов больше задерживались на толстых задницах Рипсимэ и Гаянэ, чем на тоненькой фигурке их персональной переводчицы, и женщины стеснительно прыскали в прикрывающие рты ладошки.

Тонкий вкус оказался у владельца магазина женского белья. Он сразу оценил достоинства переводчицы. Восхищенно приподнимал брови, когда она прикладывала товар поверх одежды, громко причмокивал губами, щелкал языком, сиял острыми глазками и длинными желтыми зубами: «Sana yakişti, ay guzelзe kiz!» [57] Тебе идет, красавица! (тур.)

– Ты мне брось пялиться на девочку, бессовестный, – смеялись торговки, – ты лучше нам хорошую цену назови на товар. Чтобы мы по паре сотен и таких, в цветочек, и гладеньких всех цветов, и с кружавчиками по краю, и этих, на знак мерседеса похожих, и длинных полурейтузов у тебя взяли, и маечек без рукавов.

Ано хотелось всего, что было выложено на полках. Она бодро переводила цифры, тыкая пальцем в дешевый товар, заглядывалась на дорогой, опускала неизвестные ей в английском подробности дизайна. Да торговец и сам не был профессором английского, зато был хорошим психологом.

– Seventy cent this, eighty cent that, one dollar this [58] Семьдесят центов эти, восемьдесят центов – те, один доллар – эти… (англ.) … – принялся он тыкать в товар в свою очередь, и Ано застрочила цифрами, как заправская переводчица.

– Да ты побойся своего турецкого бога, – возмутились торговки, еще в Ереване прошедшие все круги маркетинга, – что это за цены ты нам называешь? Парижские? За сраные турецкие трусы? Да тут у тебя ничего дороже двадцати центов и в помине нет!

– O’key, – осклабился турок, как бы случайно задевая хваткой рукой грудь и живот переводчицы, – sixty ёve cent this, seventy ёve cent this, ninety ёve cent this [59] Шестьдесят пять центов эти, семьдесят пять – эти, девяноста пять – эти… (англ.) .

– Ну не жлоб? Пошли, девочки отсюда, – возмутилась решительная Рипсимэ.

– Madam – very good madam! [60] Мадам – очень хороший мадам! (почти англ.) – одобрительно выставил вверх большой палец торговец и примирительно удержал ее за руку, – don’t worry, be happy, а? Forty ё ve cent this, ё fty ёve this, seventy ёve this…

– Иди к черту, – засмеялась Рипсимэ, – ты, Ано, переведи оглоеду, что если хочет действительно уступить, то мы завтра вернемся, а нет – так и не будем на него тратить время!

– Sabahtan yarin varish [61] Наша завтра утром прибывать (тур.) , – попробовала себя в турецком способная Ано, – but we need good priсes [62] Однако вам следует уступить (англ.) .

– O’key, – осклабился турок, – Ermen kiz – very good targuman [63] Армянская барышня – очень хорошее переводчик (тур. – англ.) , – вы ей только список дайте, а я очень хорошую уступку сделаю и товар упакую.

– Ты мне смотри, – погрозила ему пальцем Рипсимэ, – чтоб никаких бесчинств в адрес девочки. А то своими руками тебе гляделки выцарапаю. Переведи, Ано.

– Да ты с ума сошла, Рипсик! Чтоб молодую девочку – и одну отправить к этому турецкому блядуну? Да пусть подавится своими трусами! – возмутилась Гаянэ и решительно обернулась к торговцу: – Называй сейчас последнюю цену. Не султан, небось, чтоб мы к тебе каждый день сюда перлись и гонцов посылали.

– O’key, madam, о’key, – просительно сложил ладони турок, – don't worry!

И назвал наконец низкие цены.

1994 г., лето

Впервые Ано увидела деда во сне, когда лежала в роддоме, накануне выписки.

– Ну, что ты обменяла на мертвые цветы, Ано?

– спросил дед, не поднимая головы и вгоняя дым из фуксы в пчелиный домик без крыши.

Наверное, сон был про лето. Дед стоял, расставив ноги в армейских сапогах, в которые были заправлены брюки-галифе, лицо скрывала сетка, на голове городская шляпа, а руки в шерстяных перчатках осторожно приподнимали рамки с пчелиным воском и укладывали обратно. Рамки светились на солнце янтарем свежего млда, обалдевшие от дыма пчелы растерянно ползали по своему изъятому богатству, а дед продолжал:

– Ну что, Ано, сбылась твоя мечта? В городе живешь как-никак… В кино, в театр ходишь? Гжин таран арсаник [64] «Гжин таран арсаник…» (начало арм. поговорки) – «Повели дурака на свадьбу… [, а он: «Да здесь лучше, чем у нас дома!»] , а? Так что ты променяла на мёртвые цветы? А, Ано? – и больно ткнул рамкой в плечо.