Лия Аветисян - Про любовь, ментов и врагов

Шел памятный 1901 год, знаменовавший новое столетие и новые надежды армян, оживленно обсуждавших перспективы освобождения родины от невежественного ига Османской империи. А центром генерации идей и зачинщиком этих надежд был просвещенный Тифлис, где вот уже несколько лет действовало генеральное бюро первой армянской политической партии «Дашнакцутюн». Именно туда частенько наведывался отец Ермоньи, а в этот раз взял и её с собой – показать хорошему преподавателю фортепиано, дальнему родственнику. В доме музыканта девушка столкнулась с симпатичным молодым директором армянского лицея из Харберда, другого армянского центра культуры на западе Османской империи. Он приехал в поисках нового руководителя духового оркестра гимназии на смену умершему.

Что харбердский Аршавир моментально влюбился в ванскую красавицу Ермонью, можно было бы и не писать – и так понятно. Но что образованный молодой человек, да еще педагог и директор, окажется настолько целеустремленным и хулиганистым, что не будет ей в дальнейшем давать проходу в её же родном городе, который был в трех днях езды от его Харберда, следует подчеркнуть особо. Словом, не прошло и года, как, призвав председателя армянской купеческой гильдии Харберда в качестве Кавора и железного аргумента для сватовства, Аршавир явился к отцу Ермоньи. Но не видать бы образованному учителишке своей раскрасавицы Ермоньи и при явке всех купцов-армян Османской империи, которых было тогда ровным счетом сто семь тысяч, если бы на девушку не положил глаз кривоногий сборщик налогов их вилайета [107] административная единица в Османской империи, губерния , чья должность в империи благозвучно именовалась нотабль. И винозаводчик отдал дочь Аршавиру.

А дальше все развивалось по традиционному армянскому сценарию. С кружевным платьем невесты, специально привезенным из Парижа по заказу супруги Кавора, разукрашенными фаэтонами, тремя сотнями гостей, толмой, тем самым шашлыком по-карски, что печется сейчас чуть ли не на каждом углу и уже зовется по-арабски шаурмой, богатыми подарками и приданым из множества пудовых матрасов и одеял из белоснежной овечьей шерсти; вышитого постельного и столового белья и новенького немецкого фортепиано.

Но начиналось все, конечно, в главном храме Вана – гулкой и богатой церкви Святых Апостолов Петра и Павла, где в обряде венчания главным был сакраментальный вопрос священника «Тэрэс, завакс?», что по большому счету означает «Отвечаешь за нее, сын мой?» И Аршавир счастливо ответил утвердительно. После чего священник обратился к сияющей Ермонье: «hназандэс, вордьякс?» – то есть «Будешь покорна, дитя моё?» И затянутая в кружевное французское платье обладательница немецкого фортепиано совсем по-армянски приняла на себя церковный обет послушания своему мужу. Безо всяких там европейских «Согласны ли вы вступить в брак?» Раз пришли, то согласны. А вот согласен ли он быть в ответе за все, что ожидает их молодую семью? И будет ли эта музыкальная девочка обеспечивать своей согласной покорностью гармоничный семейный унисон? Вот это и есть базовый вопрос для строительства крепкой семьи, все еще озвучиваемый Армянской Апостольской Церковью.

В Ване происходила только первая часть празднования, которое продолжилось в Харберде. А продолжение чуть было не провалилось. Прибывший представитель спохватившегося нотабля вызвал жениха прямо из свадебного зала и сообщил, что никуда он не уведет оттуда свою ханум. Не уведет, пока с ней лично и в интимных условиях не познакомится сильно запавший на неё его кривоногий патрон.

– Тамам, – ответил Аршавир, что с турецкого переводится как О'кей, – о чем разговор. Только придется ей нарядиться в турецкую паранджу, чтобы никто не узнал и я не был опозорен в глазах земляков.

– Чок сахол, – гаденько улыбнулся турок, что по-русски звучит как «будь здоров», и укатил на своем персональном ишаке.

Не знаю, какие такие турецкие химеры надоумили нотабля на право первой ночи с юной армянской невестой, но это были самые последние химеры в его напрасной жизни. Жизни глумливого уродца, заточенного на кровавую борьбу со снедавшим его комплексом национальной неполноценности. А невеста попалась вооруженная и очень усатая.

Зарезав нотабля и скинув паранджу, Аршавир во весь дух помчался к дому, запихнул в фаэтон свою Ермонью и пару одеял из приданого и дал деру на север, к Средиземноморскому побережью империи. А хозяева и гости, как всегда, отослали женщин и детей в горные селения к родственникам и приготовились к обороне. Так амбиции кривоногого сюзерена обернулись последней ночью не только для него самого, но и для двух братьев Аршавира и десятка вооруженных до зубов баши-бузуков. Но охота к интиму с армянскими невестами у турок пропала надолго.

1915 год застал Аршавира и Ермонью в древнем городе Мараш, столице армянских ремесел. Уникальная вышивка «мараш», придуманная в свое время тамошними рукодельницами для украшения одежды и белья, в своем искореженном названии «мережка» перекочевала в дальнейшем в Европу и Россию именно оттуда. Аршавир руководил мужским лицеем «Евфратский Колледж», Ермонья вела класс фортепиано в женской гимназии. Трое старших мальчиков были лицеистами, а двое малышей находились дома под присмотром гувернантки-армянки и приходящей прислуги из курдов.

В августе в окрестностях Мараша объявились пять сотен выпущенных из тюрем головорезов и отряда турецких солдат. Всех мужчин города, и в том числе Аршавира, собрали с рабочих мест якобы для регистрации призывников и буднично расстреляли. Потом собрали всех учащихся мальчиков, связали по четыре, стали сдирать с них кожу заживо, отрезать им головы, уши, пенисы, накалывать на шесты и баловаться этими игрушками. Другая группа пошла по домам, грабя и разрезая детей на куски.

Когда Ермонья прибежала домой, первое и последнее, что она увидела, были головки её трехлетних близняшек, Петроса и Погоса, то есть Петра и Павла, выставленные бандитами на полированную крышку немецкого фортепиано. Дальше она ничего не помнила; скорее всего, служанка забрала её в свое курдское село. Через несколько дней Ермонья вышла из села и пошла, еще беспамятная, но полная решимости собрать и похоронить свою семью. Но семьи, равно как дома и города, тоже не было – осталось сплошное пепелище. Через какое-то время её подобрала миссия американского Красного Креста и переправила в Александрополь, который советская власть в дальнейшем переименовала в Ленинакан.

Ничего от той сияющей Ермоньи не осталось: теперь это была просто тихая ласковая классная дама в Александропольской женской гимназии, но по армянской школьной традиции её называли барышней, ориорд. Когда в 1922 году молоденький партработник Ерванд посватался к ней, она удивилась: ей было уже 36, и она считала себя глубокой старухой. Но когда «старухе» исполнилось 40, в их с Ервандом счастливом доме уже болтали, лепетали и агукали три кареглазые, как мама, девочки-погодки. Все-таки, у мужей Ермоньи была строгая специализация на пол младенцев.