Эбигейл Дин - Девушка А

Я надеялась, что появление на свет малыша подействует на него умиротворяюще. Как маленькое напоминание о его жизненной силе. Но наш новорожденный братик оказался хилым и проблемным. Он родился на месяц раньше срока, с желтушкой, поэтому его оставили в больнице, под искусственным освещением. Те две недели, что Матери не было дома, Отец пребывал в дурном настроении: ему не нравились то наш почерк, то наше поведение, то наша осанка. Ели мы очень мало, поэтому, когда ребенок наконец оказался дома, я вздохнула с облегчением. Эви подарила Матери открытку, на которой нарисовала Иисуса, безмятежно спящего в своих яслях, и Мать отвернула уголок пеленки, чтобы показать нам личико малыша. Он был красный, тощий и старался вывернуться из ее рук. Эви забрала свою открытку.

— Может, он станет таким, когда подрастет, — сказала она.

Я стала замечать, что Мать старается спрятать ребенка от Отца. Она застегивала на нем комбинезончик и подолгу гуляла с коляской по верещатникам, хотя сама еще не оправилась после родов. Во время наших уроков они сидели в саду, закутанные в покрывала, под бледным зимним солнцем. Дверь в сад была закрыта, и из-за нее доносился приглушенный младенческий плач. Как-то, спустившись посреди ночи на кухню за стаканом воды, я увидела их на улице: сгорбленное существо, выдыхающее пар из двух ртов. Это было в марте, на земле еще лежал снег.

Отец считал, будто с ребенком что-то не так.

— Этот крик, — говорил он, — разве дети так плачут?

Он строил разные странные теории о том, что могло произойти в больнице за те две недели.

— Ты хорошо за ним смотрела? — спрашивал он у Матери. — Точно не спускала с него глаз? Ни на минуту?

И когда плач становился громче:

— Ты уверена, что он — наш?

Первыми исчезли книги, затем предметы «роскоши» — разноцветная одежда, шампунь, все наши подарки на дни рождения. Окна Отец заклеил картоном, желая скрыть от представителей власти происходившее у нас в доме. Не то чтобы нам запрещали выходить на улицу, мы — по крайней мере, сначала — сами не хотели никуда ходить. У меня осталось три футболки, которые я чередовала, они пахли душной гнилью, и спортивные брюки с дырами в промежности. Я представляла себе, как встречаю Кару или Энни на центральной улице. Я рисовала самые разные сцены моего унижения: в этот раз они убегают от меня, отчаянно крича; в следующий — изображают вежливость, и не успеваю я отвернуться, как они уже обмениваются долгим изумленным взглядом. В супермаркет за покупками с Отцом ходил только Гэбриел, и каждый раз он возвращался с мокрым носом или синяками. Он видел вещи, которые ему очень хотелось иметь, но забывал, что не должен их просить.

Всё за пределами нашего дома казалось мне сначала размытым, затем и вовсе подернулось дымкой. Я помнила Мур Вудс-роуд — она шла под уклон, вначале мягко, а к перекрестку все круче, — но совершенно не помнила, как выглядели дома; другие детали Холлоуфилда тоже забылись.

Я мечтала, как выйду на центральную улицу и пойду по магазинам. Магазины шли по порядку: книжный, «Бит по биту», благотворительные магазины секонд-хенд, кооператив, клиника. Дальше — «Лайфхаус», окна которого закрыты ставнями. У меня в руках — полные пакеты еды, я останавливаюсь и болтаю с продавцами. Мечты достаточно обычные для того, чтобы сбыться.

Мы должны были обучать друг друга. Отец не давал нам практически ничего, чего бы я не знала раньше, поэтому на его уроках я наблюдала за остальными. Далила все время трагически вздыхала, а иногда падала без сил лицом вниз, утыкаясь в свой дневник. Гэбриел подносил книги очень близко к глазам и безнадежно вглядывался в слова, умоляя их открыть свои секреты. Эви, серьезная и сосредоточенная, записывала каждое сказанное Отцом слово.

Раз или два в неделю Итан предлагал вытащить меня на несколько часов из отцовских лап. Делал он это неохотно, с наигранным раздражением и только тогда, когда ему нужно было о чем-то со мной поговорить. Итан умудрился сохранить гораздо больше своих вещей, чем мы. Он усаживался на кровать в своей комнате спиной к стене и открывал «Математику для экономистов» или «Кентерберийские рассказы».

— Иди сюда, — обращался он ко мне, не поднимая глаз.

И когда я подходила и садилась рядом с ним, говорил быстрыми, сжатыми предложениями, дожидаясь, пока я не скажу «точка», прежде чем начать следующую фразу. Я ждала вечеров, когда кончались все эти скучные уроки, физические упражнения, отцовские вечерние игры. У нас с Эви осталось всего три книги: атлас, иллюстрированный словарь и «Мифы», спрятанные под матрасом. Когда в доме становилось тихо, Эви шла на цыпочках по полу, усеянному мусором, и поднимала мое одеяло. Я ощущала сначала холод комнаты, затем тепло ее тела рядом с моим.

— Ну, какую сегодня? — спрашивала я. Нам казалось важным чередовать книги, чтобы они нам не наскучили.

— Мне все равно.

— Нет, давай выбирай!

— Мне правда все равно. Мне все нравятся.

Я чувствовала, как она улыбается в темноте, иногда мне даже казалось, будто я слышу ее улыбку. Эви включала светильник. Ее любимым словом в словаре было «Машина», сопровождавшееся фотографией «мустанга» на дороге, идущей вдоль океана. Моим — «Дефенестрация». Нашей любимой страной стала, разумеется, Греция. Водя пальцами по страницам атласа, мы прокладывали маршруты путешествий героев и планировали наше собственное.

В первый теплый день весны мы в саду сидели перед Отцом полукругом. Он казался обаятельным и мягким. Мать с малышом остались в доме, поэтому было тихо. Отец изменил программу, и теперь мы говорили об ученичестве.

— Слушайтесь ваших наставников и подчиняйтесь им, — сказал Отец. — Ибо они неусыпно пекутся о душах ваших. — Он закрыл глаза и подставил лицо солнечным лучам. — Не сидит Иуда за моим столом, — добавил он.

Мне казалось очевидным, что Иуда — самый интересный библейский персонаж. Мне нравилось, как он попытался вернуть сребреники, полученные за предательство, будто этим можно было что-то исправить. Мы с Итаном обсуждали, почему существуют разные версии его смерти, и сошлись на одном: Библию нельзя считать исторически достоверным источником. Реально живший человек мог умереть только один раз.

После уроков у нас осталось свободное время, и мы носились по саду, играя в салки. Отец стоял у двери в кухню и наблюдал за нами. Я была водящей; налетев на Далилу, я схватила ее за голень, и мы повалились прямо на грядку, где силились взойти овощи Матери. Валяясь на земле, я смотрела на сестер и брата, которые, согнувшись пополам, вовсю улепетывали от меня, задыхаясь от бега и смеха, и понимала: кто бы ни вошел сейчас в нашу калитку, он увидит прекрасную семью — детишек с одинаковыми волосами в странноватой старомодной одежде. Ничего такого, что могло бы насторожить.