Эбигейл Дин - Девушка А

Но бывали и другие дни.

Однажды Гэбриел разбил бутылку с отцовским ликером. Необходимости приносить Отцу ликер больше не было — теперь бутылка, как соль или перец, всегда стояла в центре стола. В тот день Отец пил за обедом, и она оказалась с краю. Не то чтобы Гэбриел смахнул ее или случайно задел, проходя мимо, — он просто хотел опереться ладонями о стол, чтобы подняться с места, и поставил руку прямо на бутылку.

Время странно замерло на секунду перед тем, как мы увидели то ли ликер, то ли кровь — нам еще тогда показалось, будто бутылка уцелела, — но в следующее мгновение она грохнулась и разбилась вдребезги. Отец находился где-то в доме. Сверху раздался плач ребенка, приглушенный тряпьем, в которое он был закутан. Мы ждали. На Гэбриела никто не смотрел. По его запястью струилась кровь. Он стоял один, мы — вокруг него. Он заревел.

— Ради Бога, Гэйб, прекрати! — сказал Итан.

Медленно, не торопясь, Отец шел в кухню. Гадать о том, что случилось, ему не пришлось — все было ясно и так. Он провел рукой по залитой поверхности стола и облизнул палец.

— Ох, Гэйб, какой ты все-таки неуклюжий! — произнес Отец, а потом коснулся ладонью щеки Гэбриела, как бы поглаживая его.

— Ну и что же нам теперь с тобой делать? — Его рука уже не поглаживала, а похлопывала, сначала легко — так похлопывают, когда хотят кого-то разбудить, — затем сильнее.

Пощечина.

— Ты знаешь хоть, сколько он стоит? — Рука Отца снова трансформировалась — на этот раз в кулак.

Я встала между Эви и столом, чтобы она не смотрела.

— Нет же. О ценах ты ничего не знаешь!

— Перестань! — произнесла Далила.

Отец засмеялся и передразнил ее:

— Перестань! Перестань! Перестань! — И каждый раз, произнося это слово, он наносил очередной удар.

Далила выступила из нашего круга. Я не смотрела на нее внимательно давным-давно. Она стала такой худой, гораздо худее, чем я помнила. Ввалившиеся глаза, впалые щеки.

Она вцепилась в отцовскую руку мертвой хваткой и закричала:

— Ты что, не понимаешь?! Он же почти ничего не видит!

Она сжала отцовский кулак, как будто это был какой-то дикий зверь, которого нужно усмирить. Их лица разделяло всего несколько сантиметров. Расстояние вытянутых губ.

— Он же почти ничего не видит, — повторила она.

Гэбриел сел обратно на свой стул. Кровь собралась у него в ямке над верхней губой. Плакать он уже перестал.

— Мы все приберем, — сказала Далила.

— Все мои дети видят нормально, — отрезал Отец и вышел из кухни.

Был еще день, когда к нам приезжала Пэгги. В ее книге тот случай не упоминался, и это удивило меня, хотя чему тут было удивляться — такое вряд ли осталось бы для нее безнаказанным. Закончив свою книгу — «Сестра. Взгляд на трагедию», которую я писала под руководством доктора Кэй, я, желая убедиться, что ничего не упустила, вновь перелистала ее с каким-то тошнотворным удовольствием. Содеянное в тот день тоже не сошло бы мне с рук.

День выдался трудным. Малыш начал плакать еще до рассвета. Его жалкий монотонный крик пронизывал все комнаты дома. Я услышала, как Итан застонал и швырнул что-то в стену, разделявшую наши комнаты. Я, как могла, цеплялась за сон, прячась под покрывалом от первого утреннего света. Эви лежала на спине, губы ее двигались — она что-то рассказывала сама себе. Даже когда ребенок замолчал, я все равно продолжала слышать его крик, поселившийся в стенах.

Опять наступила осень — то самое время, когда дневного света почти не бывает. Отец давал нам указания, что мы должны писать в своих дневниках. Я сидела за кухонным столом и смотрела на чистую страницу. Думала, о чем бы я написала, если бы он ничего не проверял. Мои записи казались до смешного тупыми. «Сегодня мы долго обсуждали, отчего Иисус никогда не поднимал тему гомосексуализма. Я согласна с Отцом в том, что это его упущение нельзя рассматривать как одобрение гомосексуальных отношений». Я глянула на страничку Эви. Она рисовала сад — тщательно выводила каждую прожилку на листьях, растушевывала тени.

— Эдем? — спросила я.

— Не знаю. Просто место, которое мне видится.

Я не умела рисовать — слишком крепко приклеилась к реальному миру. «Ночь была трудной, — написала я, — вся семья проснулась очень рано. Мне нравится мой новый братик, но хорошо бы он спал побольше».

В такие дни я задумывалась, а не зашифровать ли мне какое-нибудь послание? Как бы незаметно отразить, насколько тосклива наша жизнь. Как бы зафиксировать каждую отдельную жестокость. Гэбриел сгорбился так, что страница оказалась в нескольких сантиметрах от его глаз. И непрекращающуюся жестокость — тоже. Как передать пустоту голода? Когда кажется, будто стенки твоего желудка кто-то прогрызает?

«Мать с каждым днем становится все крепче», — сделала еще одну жалкую попытку я.

В саду, который нарисовала Эви, виднелись силуэты двух человек; они прогуливались, взявшись за руки и склонив друг к другу головы, как будто увлеченные беседой.

— Это точно не Эдем?

— Точно.

Она прижалась к моему уху губами:

— Это мы с тобой.

Улыбнулась и приложила палец к губам. Я закатила глаза и тоже улыбнулась. И вдруг раздался стук в дверь. От неожиданности я чиркнула ручкой по листу. Далила вскочила.

— Кто это? — спросила Эви.

Я взяла ее за руку под столом.

В дверь снова постучали.

В кухню тихо вошел Отец.

— К нам пришли, — сказал он и сложил руки так, как будто собирался начать службу. — Сейчас давайте все будем сидеть тихо-тихо. И очень спокойно.

Он опустил ладони мне на плечи и сказал:

— Лекс, идем со мной.

В прихожей он опустился передо мной на колени. Я уже давно избегала его взгляда, и сейчас, когда посмотрела наконец в его глаза, то увидела, какие они воспаленные и дикие. Ко лбу прилипли клочки седых волос, углы рта опустились к подбородку. От него исходил запах — не только изо рта, из-под кожи, как будто под ней пряталось что-то умирающее.

— Мне нужно, чтобы ты открыла дверь, Лекс. И не только. Это твой шанс, Лекс, доказать свою преданность нашей семье.

Он взял меня за волосы — уже такие же длинные, как у Матери, — и повернул мою голову так, что мы оказались лицом к лицу.

— Это тетя Пэгги. Ты знаешь, как она любит лезть не в свое дело. Ты знаешь, ей нравится, когда мы страдаем. Все, что ты должна сказать, — все, что ты должна сделать, — это убедить ее, что папы и мамы нет дома. Ты скажешь: все здоровы, и у нас все прекрасно. Внутрь ее не впускай. Справишься, Лекс?

Я беспомощно оглянулась в сторону кухни.

— Ну же, Лекс! Это важно для меня, это очень важно для нас всех!

Всякий раз, когда я вспоминаю тот день, я думаю именно об этом: о безграничной уверенности Отца в моей преданности. В моем повиновении. И всякий раз у меня скручивает внутренности — от стыда.