Сергей Изуграфов - Смерть на Кикладах. Сборник детективов №1

В начале тысяча четыреста тринадцатого года созванные «Генеральные штаты» озвучили королю жалобы на злоупотребления, вымогательства и лихоимства королевских чиновников, но голос Парижа не был услышан. В ремесленных кварталах немедленно вспыхнуло восстание.

В небольшом домике на углу улицы Мариво, что в переводе означало «болотце», поскольку раньше на этом месте и в самом деле было некогда небольшое болото, с глухим деревянным стуком открылись ставни окна на втором этаже, в окно высунулась, сонно зевая, всклокоченная голова женщины средних лет. Через мгновение на улицу выплеснулось содержимое ночного горшка. Женщина только собралась закрыть ставни, как какой-то шум привлек ее внимание, и она замерла, держа в одной руке створку, а в другой – горшок, и прислушалась.

Издалека все явственней слышался шум: он катился валом, постепенно нарастая, от кладбища Невинных Младенцев в сторону площади, на которой находилась церковь Сен-Жак-де-ля-Бушери. Женщина, прищурившись, всмотрелась вдаль. Одинокая мужская фигура, в длинной темной одежде с капюшоном из грубого сукна, опираясь на деревянный посох, медленно пересекала пустую площадь, двигаясь от церкви в сторону перекрестка улицы Мариво с улицей Экривен.

– Мон Дьё! – всплеснув руками, пронзительно вскричала женщина, едва узнав в прохожем вдовца-соседа, проживающего в доме напротив. – Мон Дьё! Наш добрый мессер Фламель! Скорее! Слышите шум? Это идут «кабошьены»! Поторопитесь, мой господин! Как бы чего не случилось! Бедный, он меня не слышит! Но что же делать? Помогите, кто-нибудь!

На ее крик в доме напротив открылись ставни первого этажа, и показалось сонное лицо юноши лет восемнадцати.

– Жан-Пьер Мартен! Бездельник ты эдакий! – завидев юношу, продолжила она еще более пронзительным голосом. – Ты все спишь, лентяй, соня! Как ты мог оставить в такие дни своего доброго господина одного! Ты слышишь шум: это идут «кабошьены», а твой господин – на их пути! Они идут на Гревскую площадь! Сегодня будут казнить королевского прево Дезэссара! Срочно беги, спасай своего господина, бездельник! Мессер Фламель не носит белого шаперона, и его могут за это убить! Мон Дьё, спаси и сохрани нашего благодетеля!

Голова юноши немедленно скрылась в темном проеме окна. Через мгновенье хлопнула входная дверь, и он, в чем был, выскочил на улицу и со всех ног помчался навстречу своему патрону.

Молодой помощник писца успел вовремя. Он уже помогал взойти на крыльцо седовласому старику лет восьмидесяти, но еще вполне крепкому, хоть и не столь стремительному, как его молодой подмастерье, как площадь затопила разъяренная толпа восставших в белых головных уборах, размахивавших огромными мясницкими ножами и тесаками.

Они шли громко крича: «Да здравствует Симон Кабош! Долой дофина Карла! Да здравствует Жан Бесстрашный! Смерть королевскому прево Пьеру Дезэссару!».

Река восставших текла в сторону Бастилии, сея ужас в кварталах Парижа. Редко обходилось без кровопролития. Восставшие врывались в дома зажиточных горожан, грабили, убивали, насиловали. Квартал замер в ожидании. Никто давно не спал, все молились.

Молодой подмастерье захлопнул за собой дверь, задвинул тяжелый засов. И, бледный, весь дрожа, забился в угол, где он, видимо, и спал на куче старого тряпья, брошенного поверх охапки сена.

– Чего ты так боишься, Жан-Пьер, – низким звучным голосом спросил его тот, кого соседка из дома напротив назвала «мессер Фламель». – Ты же знаешь, что у нас в доме нечего брать кроме чечевичной похлебки с салом, горбушки хлеба да пары глотков вина. Нет, дружок, наше имущество им не интересно. А наших знаний они у нас не смогут отнять при всем желании.

– А вдруг кто-нибудь из них узнает… – произнес Жан-Пьер, по-прежнему дрожа от ужаса.

– Узнает о чем, мой мальчик? – спросил старик, усевшись поближе к ярко пылавшему очагу, чтобы просушить одежду.

– Обо всем! О больницах, о церквях, о домах для нищих и бездомных, о ваших пожертвованиях приходу, о том, что это вы за свой счет привели в порядок кладбище Невинных Младенцев! О том, что вы годами кормите сотни голодных ртов, а их все больше с каждым днем. Даете работу и кров сиротам и вдовам! Вы думаете, что они не проболтаются? Вдруг «кабошьены» решат, что и для себя вы держите дома много золота? Они будут нас пытать и, в конце-концов, убьют! – юноша не выдержал и разрыдался.

– Бог милостиво хранил нас много лет, сохранит и сейчас, – сказал, пожав плечами, Фламель. – Не плачь. Давай завтракать. К нашей похлебке я принес немного сыра и вяленой козлятины: меня угостил наш кюре. Мы подписали все бумаги в присутствии нотариуса. Все золото, что я сдал на хранение в церковь, я передал приходу Сен-Жак на благие дела.

– Передать-то вы передали, мессер, – слегка успокоившись, но все еще шмыгая носом, сказал юноша, расставляя на грубом деревянном столе глиняную посуду. – Да вот как они им распорядятся?

– Будем верить, что хорошо, дружок, – сказал старик и подмигнул подмастерью ярко-синим глазом. – Наш кюре очень набожен. Будем надеяться, что страх геены огненной удержит его от грехопадения, и все страждущие прихода на много лет будут обеспечены всем необходимым. Ну и на всякий случай я написал письмо епископу. Думаю, что подстраховаться все же стоило… Давай есть, времени у нас не слишком много: скоро придут из госпиталя за бумагами.

– Вы щедро раздали все золото, что у вас было, – сказал, уже совершенно успокоившись, Жан-Пьер, жадно поедая вяленую козлятину с сыром. – На что вы будете жить сами? На доход писца? На это не прожить и одному!

– Мы обязательно что-нибудь придумаем, – промолвил старик, посмотрел с улыбкой, как голодный подмастерье уплетает за обе щеки дары благодарного кюре, и придвинул к себе миску с чечевичной похлебкой.

Медленно, без аппетита, пережевывая чечевицу с запахом подгоревшего свиного сала, Николя Фламель, бывший общественный писец прихода Сен-Жак-де-ля-Бушери, торговец книгами, а теперь – алхимик, преуспевший в таинстве Великого Делания, сумевший трижды завершить Большой Магистериум, погрузился в свои мысли.

А ведь парнишка, пожалуй, прав, подумалось ему. И все может сорваться из-за нелепой случайности.

Но Бог действительно хранил Николя все эти долгие годы, когда после смерти родителей он перебрался из Понтуаза в Париж нищим и голодным двенадцатилетним мальчишкой, но умевшим, благодаря родителям, читать и писать. Сначала он поселился у Кладбища Невинных Младенцев. Как только он ни пытался заработать себе на кусок хлеба – даже писал стихи, грубо рифмованные вирши, сидя на углу этих самых улиц и читая их вслух прохожим, но все было тщетно.

Как общественный писец, заработав первые гроши, он сумел, с благословения старого кюре, поставить маленькую будочку, сколоченную из грубо оструганных досок, на площади у контрфорсов церкви Сен-Жак-де-ля-Бушери рядом с другими, такими же нищими собратьями по цеху.