Анне Ханкок - Трупный цветок

– А где же мне жить? – спросил он. – В Люксембурге? Провансе?

– Да, или в Рунгстеде…

Он рассмеялся.

– В Рунгстеде? А зачем же мне переезжать в Рунгстед?

– Я не знаю, – сказала Элоиза, беря плетёную хлебницу, которую он ей протянул, – разве это не то место, где живут состоятельные люди?

Она взяла кусок ржаного хлеба. Серединка была ещё немного влажной и тёплой, и хлеб чудесно пах солодом.

– Я родился и вырос здесь, – сказал Кеннет Валлё, – моя семья живёт неподалёку, как и большинство людей, которыми я дорожу. Вот, попробуйте сельдь, она вкусная, – сказал он, протягивая ей фарфоровое блюдо. – Я не вижу смысла уезжать. А вы?

Элоиза пожала плечами.

– Нет, когда вы так говорите. Но большинство людей, которых я знаю, мечтают выиграть в лотерею – или, как вариант, создать IT-бизнес, который можно было бы продать китайцам за фантастическую сумму, – чтобы получить возможность уехать. Подальше от той жизни, которой они живут, подальше от города, в котором они родились.

Она задумалась про еду, которую готовила себе сама.

– Ммм. Как же вкусно.

– Правда? Это всё хлеб. Мириам – умелый пекарь. Попробовали бы вы её малиновые язычки.

Элоиза улыбнулась. Малиновые язычки? Валлё выбрал её в помощники из-за её пекарского таланта? Определённо.

– Я бы с удовольствием, – сказала она и положила в рот ещё один кусочек сельди.

– А что же всё-таки привело вас сюда, Элоиза Кальдан? – спросил Кеннет Валлё, откидываясь на спинку стула. – Не думаю, чтобы вы писали статью об IT-индустрии.

– Почему вы так думаете?

Он улыбнулся и пожал плечами.

– Просто предполагаю, – сказал он, протягивая руку к пиву и не отрывая глаз от неё.

Он открыл бутылку с громким хлопком.

Элоиза мгновение колебалась. Затем сказала:

– Я пришла, потому что пишу об Анне Киль.

Валлё кивнул. Выражение его лица не изменилось; взгляд был по-прежнему открытым и приветливым.

Элоиза прищурилась и с подозрением посмотрела на него.

– Почему у меня такое чувство, что вы не удивлены?

– Наверно, потому, что это верное предположение: я не удивлён. Любой журналист, уважающий себя и свою профессию, должен интересоваться историей Анны. О ней стоит написать.

– Вы знали, что я хотела с вами связаться?

– В любом случае я не удивлён.

– Почему?

– Я только что объяснил вам это.

– Вы сказали, что любой журналист с уважением относится к своей профессии. Но теперь я спрашиваю: знали ли вы, что именно я свяжусь с вами?

Он сделал глоток пива, отёр пену тыльной стороной ладони и поставил бутылку.

– Нет. Но я думал, что это возможно.

– Почему?

– Потому что она хочет поговорить с вами.

– Анна Киль?

– Да.

– Откуда вы это знаете?

Он улыбнулся и не ответил.

– Почему со мной? – спросила Элоиза.

– На этот вопрос я не могу ответить.

– Не можете или не хотите?

Кеннет Валлё коротко засмеялся и слегка пожал плечами.

– А есть разница?

Элоиза отложила столовые приборы в сторону и отодвинула тарелку.

– Значит, вы с Анной были друзьями?

– Мы всё ещё друзья. Лучшие друзья.

Элоиза подняла одну бровь.

– Вы дружите с убийцей, всего-то?

– Анна не убийца, она… подозреваемая.

– Она убийца.

– Это вопрос семантики.

– Нет, это не вопрос семантики. Здесь не может быть никакой градации и разных точек зрения. Анна Киль хладнокровно убила Кристофера Моссинга. Она убийца. Точка.

– Я думаю, однажды вы посмотрите на это иначе.

– Вы общались с полицией?

– Разумеется. Несколько раз. С Эриком Шефером – отличный парень.

– О чём он вас спрашивал?

– О том, каковы мои отношения с Анной. Когда я в последний раз её видел. Финансировал ли я её побег. Такого рода вещи.

– И?

– И что?

– Вы это сделали? Финансировали её побег?

– Да ладно вам. – Он снисходительно улыбнулся. – Вы действительно думаете, что я мог помочь убийце – кажется, так вы её назвали – избежать ареста?

– Да.

Он улыбнулся.

– И вы действительно думаете, что я бы стал кому-то говорить, если бы это было так?

Элоиза сложила руки на коленях.

– Но контакт вы с ней поддерживаете?

Он ничего не сказал. Просто улыбнулся тёплой, лёгкой улыбкой, разглядывая при этом блюда на столе, словно пытаясь выбрать.

– Ну ладно, но в следующий раз, когда будете с ней разговаривать, передайте, что, если она чего-то от меня хочет, пусть позвонит. Я больше не потерплю этих загадочных писем, которые она мне присылает. Я полагаю, вы также знаете, что она пишет мне письма?

Он улыбнулся.

– Почему вы так говорите?

– Что?

– Что они загадочные?

– Потому что это абракадабра.

Он улыбнулся.

– Может быть. А может, просто вы их неправильно читаете.

– Неправильно? Как это?

– Ну, я не знаю, – сказал он, слегка качая головой. Он нажал кнопку на подлокотнике своего большого, покрытого тканью инвалидного кресла, и оно откатилось от стола. Он сделал Элоизе знак подняться.

Обед был официально закончен.

– Но возможно, вы правы, – сказал он, прощаясь с ней. – Может быть, Анна должна позвонить вам, и как знать? Возможно, скоро вы услышите её.

Элоиза отдала Шеферу третье письмо, перед тем как ехать в Херлев.

Теперь она сидела на своём рабочем месте в редакции и смотрела на письмо, которое сфотографировала на айфон. Формулировки на удивление задели её, как будто Анна Киль оскорбила её. В то же время она почувствовала к ней сочувствие после встречи с её матерью и Кеннетом Валлё.

Сочувствие к убийце?

Это было на неё не похоже.

Когда люди, совершившие жестокие преступления, получали мягкие приговоры, её чувство справедливости каждый раз было поругано. С одной стороны, она знала, что реабилитация – это единственное, что срабатывало. Американский метод «три удара – и ты на свободе» приводил во многом только к росту насилия и большему ожесточению среди преступников. С другой стороны, она считала, что наказания в Дании были смехотворны: людей, виновных в жестоких преступлениях, лишь назидательно шлёпали по рукам и усаживали за парту выслушивать краткие нравоучения. Это была издёвка над потерпевшими, о которых слишком часто забывали напрочь в стремлении облегчить участь наказуемых. Иногда Элоиза думала, что убийц, педофилов и насильников стоило бы бросать в глубокую яму со звукоизоляцией, накрывать сверху чугунной крышкой и забывать об их существовании. Это было совершенно неполиткорректно, но её переполняли негодование и ненависть.

Но в Анне было нечто, что заставляло её чувствовать… что-то ещё. Необъяснимое сострадание и желание понять, что привело её в состояние, когда она решила отнять жизнь у другого человека.

Она взяла телефон и нашла номер Шефера.