Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

– Она говорит, вы расстались.

– Правда? – то ли кисло, то ли равнодушно переспросил он. – Не могу сказать, что удивлен. В последнее время она вела себя как настоящая дрянь. – Он наклонился и застонал, доставая из-под кровати поднос, на котором валялись бумага, пакетики с травкой и стояла ступка.

Меня передернуло от злости. «Да как ты смеешь, – с отвращением подумала я. – Как ты смеешь так обзывать ее?» Я вспыхнула, подумав о самой себе.

– Ну да, – сказала я наконец, – так оно и есть.

– Уф-ф, – засмеялся он, разминая в пальцах крошки табака. – Ладно, я пошутил. Но ты-то, кажется, всерьез.

– Проехали. – Я закатила глаза.

– Вообще-то она мне про тебя рассказывала, – продолжал он, глядя на меня и медленно облизывая край бумаги. – Так что я знаю все твои тайны.

Было нечто в его манере говорить такое, что вызывало у меня отвращение: эдакая снисходительность парня из частной школы (от которой многие так и не могут избавиться, полагая самодовольство и превосходство над другими своим естественным правом – чисто мужская черта). Сейчас, десятилетия спустя, я могу представить его, бледного, с дредами на голове, управляющим хеджевого фонда с волчьей хваткой, «креативными» наклонностями, ностальгическими воспоминаниями о днях студенческой молодости, которого сильно «изменил» год, проведенный в одной из стран третьего мира, где он «помогал» становлению местного самоуправления. Я видела таких на художественных выставках, где они покупают порнографическую живопись, не понимая ее смысла; слышала, как они обсуждают свои коллекции в галереях с похожими на воробышков дамами в очках, чтобы потом пригласить их в ресторан, заказать ужин и долго, скучно рассказывать о себе.

– Сомневаюсь, – сказала я.

– Неплохо выглядишь, между прочим, – заметил он. С каждым словом воздух все больше пропитывался дымом. – Похудела, что ли?

Я почти сразу уловила в его голосе ехидство, пожалуй даже скрытую угрозу, и равнодушно посмотрела на него.

– Что, комплимент не нравится?

– Курнуть дай, – попросила я, стараясь отвлечь его.

– Думаю, ты не понимаешь, как она умеет манипулировать людьми, – сказал он, словно прочитав мои мысли. – Она просто использует их. Она использовала Эмили. Она использовала меня. И, судя по тому, как ты смотришь на меня, тебя она тоже готова использовать.

– Что?

– «О-о-о, Вайолет, – откровенно подражая Робин, протянул Энди, – она без ума от меня». Так трогательно.

– Она не могла так сказать.

– Могла, могла, уж ты мне поверь. Как там говорится? «С такими друзьями…»

Он сделал еще одну самокрутку, я едва затянулась, можно сказать, просто в руках подержала, но все равно поперхнулась дымом. «Нет, не может быть», – подумала я, понимая в то же время, что и правда может, еще как может. Именно так она говорила обо всех – со мной. И я слышала в ее голосе презрительную усмешку, а еще больше – отчужденность.

«На меня ей наплевать, – думала я. – Она заставила меня думать, что это не так, а теперь бросила. Все они меня бросили. Они бросили меня, чтобы я оказалась виновной в том, что они сделали».

Я села на дальний конец кровати и подобрала под себя ноги; Энди откинулся на стену, чиркнул спичкой. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, оба брошенные.

– Я ненавижу тебя, – сказала я, не спуская с него глаз.

Он глубоко затянулся, почесал бороду, поморщился, задев расплывающийся синяк.

– Но правда от этого не перестает быть правдой, так? – Он подмигнул мне. – Теперь, малыш, настолько двое, ты да я.

Я посмотрела на закрытую дверь, вспомнила Тома, его грубые ладони. От этого воспоминания у меня волосы на руках зашевелились, горячий пот потек по шее. И тут я подумала о Робин: как она могла влюбиться в такого типа? Я думала о ней, о том, как больно ей было от этого небрежного бессердечного тона, как больно было мне от того, что она со мной сделала.

Секс, любовь, месть и смерть – вот слова, которые она сказала, когда мы поднимались в лифте на верхний этаж башни после той первой ночи, проведенной на кладбище. Именно об этом все наши лекции. Они все об одном.

– Энди, – позвала я его.

Он не открыл глаз, голова откинута, волосы растрепаны.

– М-м?

Я наклонилась, встала на колени. Он приоткрыл один глаз (мог бы открыть и оба, хотя не факт: второй заплыл слишком сильно) и улыбнулся; я ненавидела его до зубовного скрежета. Но Робин в этот момент я ненавидела еще больше.

Почти не дыша, я смотрела на его жирную кожу, окровавленный нос, треснувшую губу, ощущала запах его сальных волос. На виске трепетала жилка, отзываясь подрагиванием всего черепа. Я наклонилась и поцеловала его: в ноздри ударил кислый запах дрожжей и дыма. Короткими решительными толчками он просунул мне язык между зубов, и я застонала, опускаясь к нему на колени. «Ненавижу тебя», – повторяла я про себя, а он сильнее и сильнее стискивал меня пальцами с грязными ногтями, оставляя пятна на коже; прогоняя тошноту, я глубоко вдохнула и впилась ему в спину, почувствовав, как под ногтями лопались прыщи. Он вскрикнул от боли, я притворно застонала в ответ: большое, отвратительное, мерзкое представление.

Когда все закончилось – когда он кончил, – я обтерлась валявшейся на кровати жесткой заношенной футболкой и с трудом натянула джинсы. Чувствовала я себя ужасно, внутри все болело; главное – отсутствие какого-либо удовлетворения от этой глупой победы, и вдобавок к тому – ощущение предательства, от которого, может, никогда не удастся избавиться.

– Мне надо идти, – сказала я. Он перевернулся на спину, демонстрируя свою бесстыдную и тошнотворную наготу, выпирающие кости и покрытую крапинками кожу – кожу трупа. «Пока», – пробормотал он и закрыл глаза; подушка была испачкана кровью.

Выйдя в коридор, я поймала взгляд Ники из-за спины какого-то широкоплечего здоровенного парня, явно спортсмена. Глаза ее расширились: проходя мимо нее, я завихляла бедрами, ясно давая понять, чем только что занималась.

Я шла безлюдными улицами; на кроны деревьев падали лучи заходящего солнца, тени удлинялись в приближающихся сумерках; кожа на руках горела, юбка липла к ногам – в городе стояла удушающая жара. Воздух был неподвижен, словно муха в янтаре. Мужчины лежали, подставив свои рыхлые краснеющие тела солнцу и пошевеливаясь лишь для того, чтобы поднести банки с пивом к провалам беззубых ртов; воняло плавящимся асфальтом и гниющим мясом. Солнечные очки у меня были в форме сердечек, растрескавшиеся от жары губы блестели. После вечеринки прошло три дня, а от девушек все ни слуху ни духу.

Что это она, я поняла, не дойдя до нее всего двух футов: тощее как жердь существо с вытравленными перекисью водорода волосами и обгоревшей кожей в красных пятнах.