Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

– В Европу, – передразнила ее Робин. – Какая прелесть.

– Мама пригласила! И что мы, по-твоему, должны были сказать? Нет? И остаться здесь с тобой, чтобы…

– Знаешь что, Алекс, катилась бы ты куда подальше. Я не…

Я посмотрела на Грейс. Она судорожно вздохнула.

– Слушайте, девчонки, неужели нельзя просто… Просто немного выдохнуть.

Алекс примирительно улыбнулась и повернулась ко мне в поисках поддержки.

– Это же всего полтора месяца, – сказала она. – Время быстро пролетит. А потом сентябрь, и мы должны будем… Ладно, проехали.

Я вспыхнула, вспомнив о своих отметках, которые на протяжении года становились все хуже и хуже. Да, конечно, ко мне, хлопотами декана, особое отношение, но все равно, если я хочу выпуститься в следующем году, надо нагонять остальных.

– Она права, – сказала я.

Робин закатила глаза. Я встала, собираясь уйти – не просто от этого разговора, но из этого дома, из города, от всей той мерзости, в которой мы оказались. Если им не хочется здесь оставаться, не могу их винить. Ведь у меня такое же чувство.

– Ладно, не будем спорить. Пойду принесу еще вина. – Я вышла в коридор, чувствуя, как тяжело и болезненно колотится сердце в груди.

На кухне я на мгновение закрыла глаза и представила свое освобождение; я впилась ногтями в раненую ладонь и, улыбаясь, вернулась в комнату. Вино потекло, как кровь, в подставленные бокалы.

Несмотря на то что произойдет потом, последний день учебного года наполнял меня странным чувством радости или, может, сладкой печали. В коридорах царило всеобщее возбуждение и предчувствие чего-то нового, выпускники на пороге взрослой жизни, впереди у них мир, полный приключений. Легкие уколы грусти, первые ростки ностальгии; тщательно подобранная музыка льется из колонок, расставленных по залу, школьники в предпоследний раз расходятся по домам – чтобы переодеться к Летнему балу.

Возможно, чтобы рассеять висящую над «Элм Холлоу» тень декана и продолжающие циркулировать слухи, впервые за всю историю школы учащимся было позволено самим выбрать тему выпускного бала. Был создан оргкомитет, члены которого проводили в школе агитационную кампанию с использованием декадентских видеоматериалов и всякой бутафории. Кто-то на ходулях расхаживал по двору школы с криками: «Карнавал!»; девушки в неглиже (у дверей классов недовольные учителя раздавали им одеяла) агитировали за «Мулен Руж»; девушки-флэпперы [17]танцевали под джазовую музыку в стиле «Великого Гэтсби», а незначительное меньшинство, одетое во все черное и скалившееся клыками в углу кафетерия, вело энергичную агитацию за гóтов. Сталкиваясь с ними, я всякий раз в испуге подавалась назад, но тут же, пережив мгновенный приступ ужаса, начинала хохотать: невидимые фигуры все же были намного страшнее.

Когда же дело дошло до финального выбора, выяснилось, что проголосовали совсем немногие и каждый за свое. В конце концов голоса разделились поровну между двумя вариантами: маскарад и просто Белый бал [18]. Директор школы, измученный прошедшим учебным годом и занятый куда более важными делами (с его точки зрения – школьницы бы с ним не согласились), оставил решение вопроса на наше усмотрение. Сошлись на компромиссном варианте: белый бал-маскарад.

Сейчас, по прошествии долгих лет, кажется смешным, что можно придавать таким мелочам столь большое значение, – рассказывая про это теперь, невольно морщишься, – но тогда ни у кого из нас, воспитанных на фильмах для подростков про бутафорских королей и королев, про поцелуи под фейерверками, танцы и всепроникающую ностальгию по уходящей юности, не было иммунитета против подобных вещей. Мы были одержимы масками и маскарадными костюмами – наверное, это было что-то вроде защиты от окружающего нас, как казалось, ужаса. Который, мне кажется, таился где-то внутри нас самих.

На последнем занятии Аннабел вернулась к тому, с чего начинала учебный год, – к теме трагедии: с ламп, книжных полок, потолочных балок на нас пялились мертвыми глазами театральные маски, раскачиваясь, как птицы или летучие мыши, они словно махали крыльями. Аннабел расхаживала по комнате; на ее обнаженной руке был виден какой-то белый отпечаток, ногти обкусаны до самых подушечек пальцев. Интересно, чем она была занята перед началом урока, что такое лепила из парижского гипса, скрываясь от посторонних глаз?

– Неизбывная тема ревности, – говорила она, указывая на разложенные по разделявшему нас столу книги, – движущая сила зависти. Смертный грех, лежащий на потомках Адама и Евы, чей первородный грех – грех наших матерей, женская слабость – по-прежнему отбрасывает тень на нашу культуру, как нечто примитивное: злобный оскал, зловещая линия подбородка, пустой, застывший взгляд. Я пребуду на земле вечным странником, говорит Каин. А в садах Тюильри каменный Каин бредет, прижав ладонь к повинной голове; и он же в Ботаническом саду Глазго сидит, запечатленный в скульптуре под названием «Наказание мое больше, нежели снести можно». Так сказано в Библии, и отсюда исходит все: зависть, грех против ближнего, корень всякого зла.

Она посмотрела на каждую из нас. Робин низко склонилась над столом, словно вглядываясь внутрь себя.

– И тем не менее, как обычно, у древних это получилось лучше. Вернее, так: у женщин древности это получилось лучше. Христианские живописцы Возрождения были сосредоточены на историях мужчин, их благородной, неукротимой мести, исполненной значения. Но никто из мужчин не способен превзойти в этом искусстве Медею – к которой, кажется, я обречена возвращаться вновь и вновь, – с улыбкой добавила Аннабел. – Это призрак, преследующий саму идею мужского превосходства, вонзающий окровавленное лезвие в сам образ патриархата. Единственная оставшаяся в живых, она шла из Афин с кровью собственных детей на руках и при этом – по крайней мере, в моем воображении – смеялась. Смеялась, потому что худшее было сделано и она была приближена к божествам.

Что есть материнство? – продолжала Аннабел, и на мгновение наши взгляды встретились. – В «Метаморфозах» Медея встречается с богиней преисподней, магии и колдовства Гекатой, а у Еврипида становится ее воплощением: она погружается в глубины собственного сердца и выходит преображенной: неизбежный результат просветления – тень. – Аннабел вздохнула. – Вывернуть себя наизнанку, испытать при этом немыслимую боль, страх, ужас – это, по крайней мере в представлении древних греков, и есть путь к материнству. Но для Медеи это выход из него. И потому она осталась в вечности с кровью собственных детей на волосах.

Она оперлась руками о ручки кресла, повисла тишина вокруг нас четверых и нашей наставницы, каждое слово которой столь многое для нас значило (на самом деле я все еще вздрагиваю при воспоминании об этих занятиях, и кажется, в ее словах мелькали отблески вечности).