Кирилл Берендеев - Отряд Нандо Бругейры

– Прекрати, слышишь, – прохрипел Нандо. – Немедленно прекрати.

– Мне говорили, что ты приказал, ты и Серхио, иначе меня здесь не будет. Когда докопаются, кто я на самом деле, какая во мне червоточина, ты бросишь меня. Ты прикажешь прогнать, отдать фаланге.

– Чавито, я не мог, я никогда не говорил такого. И ты прекрати. Больше ни слова, понял?

– Но после этого, ты ведь вручил мне премию и благодарность за работу. Ведь за эту же работу, Нандо? Мне Серхио велел молчать, что за испытание кровью, я и не говорил, но ты ведь должен знать, ты же знал, ты же помнишь, что я…

– Чавито, хватит! – почти истерично вскрикнул Бругейра. – Хватит. Невозможно больше, – и после недолгой порции тишины произнес: – Что же ты такое натворил-то. Как же так…

– Я… но я только исполнял…

– Помолчи, – влез до этого молчавший баск. Обернулся к командиру: – И ты тоже. Вы сейчас все порушите.

– Я не знал, что Даниэль… ты-то хоть мне веришь? Серхио ни словом, он говорил про то, что каталонцы должны сдать своих, что Солер… что Тарда…. Я мог бы понять. А ничего не понял.

– Что дальше делать будешь, командир? – спросил Рафа, спокойно, будто ничего не произошло. Бругейра посмотрел на него, точно видел впервые в жизни.

– Уходи. – сквозь зубы процедил он.

– Что? – не поверил ушам каталонец.

– Ты не можешь, – встрял Ланда.

– Немедленно. Вон отсюда! Или я пристрелю тебя. Вон сколько у нас патронов, на всех раз по двести хватит. Ну, что стоишь, пошел!

– Как скажешь, товарищ. К Контадору мне заходить потом, на расстрел или как…

– Иди к своим, ублюдок, пусть тебя там шлепнут.

– Как скажешь, – так же механически повторил Тарда и медленно стал сваливать мешки с медикаментами у стены. Им повезло ограбить госпиталь по дороге к площади. Затем отошел на шаг, нерешительно обернувшись. Ему следовало пройти мимо своих товарищей обратно, по узкой тропке, но ни один не хотел уступать дорогу. – Может, вы посторонитесь? Мне ж теперь на Монжуик, наверное. И дайте пустой револьвер, может, меня сразу…

– Нандо, ты с ума сошел? – Исагирре бросился к нему, встряхнул несколько раз. – Немедленно перестань! И ты, Рафа, оба прекратите этот балаган. Вы что творите?

– Последний путь, – холодно ответил каталонец. – Пустите.

– Нет, не смей. Вы оба не смейте.

– Нандо, в самом деле. Подумай, что ты делаешь? Ты всех нас убить хочешь, – баск встал между двумя товарищами, враз ставшими врагами друг другу.

– Только тех, кого я знал. Думал, что знал. Я не могу доверять Рафаэлю больше.

– Это было почти полтора года назад. Полтора года, ты меня слышишь? И что, что-то случилось с той поры? Тебя предали, кто-то навел на отряд снайперов, артиллерию, минометчиков? Сдал нас в руки фаланги? Нандо, сам подумай.

Бругейра поник головой, устало облокотился на точащую водой стену тоннеля.

– Тут такая темень, – произнес он. – Надо было через метро идти. Хотя нет, оно нам не по пути. Я забыл. Голова кружится.

– Нандо! – вскрикнул Пистолеро, тряся его, словно грушу. Капитан не произносил ни слова больше, будто отключившись. Как-то разом он превратился в тряпку в руках баска, безжизненный комок одежды, который Ланда усердно мял в руках, пытаясь привести того в прежнее состояние.

– Нандо, в самом деле, прекрати, – добавил студент. – Дело когда было. И если бы не этот путь, никто бы ничего не сказал. Тебе бы так легче было?

Наверное, он кивнул. Наверное, покачал головой. Наконец, Бругейра знаками попросил не трясти его больше, оставить в покое.

– Если уж стреляться, так мне, – произнес Айгнер. – Я эту кашу заварил. Молчал бы, глядишь, обошлось.

– Что обошлось, Арндт? – почти беззвучно произнес Нандо, вновь обретая дар речи. – Что? Ты просто вскрыл гнойник, который…

– Я не знал, что так получится. Я думал, все уже мертвы. Ведь, от всего отряда осталось четыре человека. Даже теоретически невозможно, чтоб так сошлось. Как в дурном сне, – и другим голосом. – Я дотащу пулемет, а потом скажите Контадору…

– Да хватит вам всем! – вскрикнул Исагирре. – Сами себя губите. Все время так. Убиваете и убиваете. Ведь не сейчас началось, и не в тридцать шестом. Раньше. Когда немцы, итальянцы и Советы влезли, это все только усилилось, а мы и до того хороши были. Убивали, грабили, изгоняли.

– В Германии ровно тоже происходит, – бесцветно произнес Айгнер.

– Да неважно. Мы-то, мы-то почему должны за всеми повторять? Своего ума нет? Кажется, нет, раз стали такими как все. Почему мы вообще постоянно в хвост к другим становимся? Нам что скажут, мы за то и хватаемся. Коммунизм, так по-сталински, фашизм, так итальянский. Или уже немецкий? Кому там каудильо в ножки бросился, Гитлеру, вроде. Как он вообще появился на нашу голову? У нас же планы были, я помню, у нас нормальная страна была, без фаланги, без комиссаров, без Марти и НКВД. Начинали-то своим умом. А сколько народу положили, никого не щадили, ни чужих, ни своих; что мы, что фаланга. Первая республика, в семьдесят третьем, началась и кончилась мятежами, и вот, нынешняя ничему не научилась. Мало что на свои грабли наступили, так еще и помощи попросили. Что, от этой помощи жить лучше стало? Кому? Ну, кому?

Он выдохся, замолчал, оглядываясь на товарищей. Бругейра наконец, опустил лампу, а потом и вовсе поставил ее на камни. Она осветила неярким, теплым свечением расхристанные ботинки и сапоги, у кого это, а, у Айгнера, просящие каши, а потому перевязанные бечевой. К серым заляпанным плащам, побитым каскам он успел привыкнуть, а вот на обувь внимания не обращал, странно, конечно. Почему не стаскивали у мертвых, неужто, нужного номера не находилось? Или не смели даже у чужих. Хотя… какие они чужие, разве, что немцы да итальянцы, остальные, как ни крути, свои. После войны… непонятно, что будет после войны с ними всеми, как они смогут придти к общему знаменателю. Как уживутся в одной стране победители и побежденные – без насилия, если ничего не поменять, не обойтись. Значит, новый террор? Он вздохнул. Промелькнула шальная мысль: а если бы Мадрид свалился тогда, в самом начале, может, появилась бы возможность для слома фаланги, для внутренних распрей между карлистами и сторонниками диктатуры. Может, сейчас Франко уже отстранили, и в Испании худо-бедно, но установилось хоть какое-то подобие прежней жизни.

Нандо встряхнулся. Мысли, мысли, почему они не преследовали его раньше? Почему только сейчас навалились, и в таком превеликом множестве, что ни шагу без них ступить, ни головы повернуть? Он словно спал все эти годы гражданской. Чувствовал, но не ощущал, слушал, да не слышал. Как умудрялся? Самому непонятно. И оттого еще противней на душе. Будто не понимал, что происходит, как случается, будто не знал, что такое испытание кровью. Когда Чавито первый раз пришел с этими словами, он поспешил отмахнуться: да, есть такое, но не в его отряде, не с его людьми. Тем более, с Даниэлем, почти мальчуганом. Про Рафу лучше не думать вовсе. И за его признание больно и за свои слова.