Макс Бодягин - Сонница. Том второй

Чувствуя, как ломота переходит от нёба к затылку, как сладкие мурашки спускаются под воротник, я замычал от удовольствия, уперевшись лбом в лилин прохладный лоб, и девочка тоже замычала в ответ, сначала передразнивая меня, а потом входя со мной в унисон. Я почувствовал её вибрацию, вдруг пробравшую меня до костей, до самых мелких косточек, вроде тех, что составляют запястья и стопы, каждый зуб вдруг задрожал в своём гнезде в челюсти, каждый ноготь завибрировал, словно пытаясь покинуть своё розовое ложе, каждый палец пробил неведомый ток, я прижимался к лилиному лбу, продолжая гудеть и слушая её гудение, думая только об одном: не останавливайся, милая, только не останавливайся.

Она не останавливалась. Мы прикрыли глаза и гудели, как два мобильника, поставленных на виброрежим, как двое безумцев, пытаясь отгородиться этим гудением от остального мира, от звуков машин, проезжающих снаружи, от голосов детей, шумящих вокруг, от всего на свете. Мы вибрировали в такт, я ощущал всё её тело, лишь касаясь лбом её лба, это казалось удивительным чудом: тупая кость вдруг превратилась в самую чувствительную на свете мембрану, подобную барабанной перепонке, лишь с тем различием, что она предназначена реагировать только на один-единственный звук в мире – звук юного тела, дрожащего от желания так, как дрожит на ветру распускающийся бутон. Сумасшедшая жажда жить и пить эту жизнь каждой клеточкой передалась мне с этим гудением, словно я случайно выскочил голышом на мороз. Я продолжал, крепко зажмурившись, сливаться с вибрирующим лилиным голосом, и понимал, что до этой самой минуты был лишь ходячим трупом, зомби, бесчувственным куском мяса, лишённым всякого намёка на душу, теперь же, с каждым колебанием звука, выжженные было чувства возвращались ко мне, я снова становился живым. И это было прекрасно. Так прекрасно, что под напряжённо зажмуренными веками предательски заперчило. Я открыл глаза и увидел, как по лилиной щеке катится тонкая слеза, прозрачная, как паутинка.

Я взял её лицо в ладони, но Лиля замотала головой, отчего ещё одна слеза пробежала рядом со своей сестрой, и сказала: погуди в меня ещё. Пожалуйста. Я хочу ещё. Я снова прижал лоб к её лбу и всё вокруг исчезло, лишь еле слышное «мммммм» заполняло пространство, намертво спаивая нас в одно существо с двумя когда-то раздельными телами. Погуди в меня. В меня.

Потом она отслонилась от меня. Промакнула платком мокрое лицо. Посмотрела на меня и улыбнулась:

– Я вас тушью своей запачкала, – она вытерла мне правую щёку. – Я, наверное, выгляжу как дурочка вообще, да?

– Нет. Ты выглядишь, как самая красивая девушка, которую я когда-либо видел.

– Вы, наверное, всем так говорите.

– Нет.

– Пойдёмте отсюда.

Мы шли долго, бесконечно долго, молчание тянулось за нами, как дымный след подбитого бомбардировщика. Я понятия не имел, о чём с ней говорить. Что вообще может быть в голове юной девушки? Я со взрослыми-то бабами не всегда могу разобраться, а тут… Я понимал, что она отчаянно хочет произвести на меня впечатление – на шестнадцатисантиметровых лобутенах Лиля была на полголовы выше меня. В голову прилетела популярная в школьные годы песенка про восьмиклассницу: «мамина помада, сапоги старшей сестры». Я невольно улыбнулся воспоминаниям, Лиля заметила эту улыбку, улыбнулась в ответ и будто бы расслабилась. Её рука осторожно вползла в сгиб моей, слегка касаясь рукава пальцами. Она бросила на меня осторожный взгляд и, не получив в ответ осуждения, слегка сжала мой бицепс и чуть склонила голову в мою сторону. Я почувствовал себя странновато. На секунду мне показалось, что все прохожие осуждают нашу странную пару: сорокалетнего мужчину с потрёпанным жизнью лицом и изящную старшеклассницу. Впрочем, через пару минут я увидел наше отражение в витрине. Мы выглядели охуенно. Она выглядела охуенно. Она походила на марсианку: длинношеяя, большеглазая, вся узкая, длинная, змеистая, стянутое поясом пальто в «гусиную лапку» облегало её юную фигуру, разлетаясь книзу конусом, отчего талия казалась ещё тоньше, а голени ещё длиннее.

Наконец, она прервала неловкое молчание странной фразой, глядя на пробегающую мимо дворняжку:

– А вы знаете, откуда взялась кличка «Каштанка»? В старину на Руси так звали всех чёрных собак. Я бы звала их «чернышками», но абсолютная чернота – это признак породы, а чёрных пород было мало. Поэтому всех собак смешанного тёмного оттенка звали «каштанками». То есть, это не собственное имя, а просто определение цвета. Прикольно, правда?

На её лице я увидел отчаянное желание казаться взрослой, интерес, смешанный с боязнью облажаться, в общем, всё то, что я чувствовал в её годы, заговаривая с девушками. Эта мысль меня позабавила.

– Я не столь начитан, как ты, но один интересный факт знаю, – ответил я.

Лиля с интересом смотрела мне в рот, словно дошколёнок, которому сказали, что сейчас из объектива вылетит живая птичка. В ту секунду у неё было настолько серьёзное выражение лица, что я не сдержался и продолжил:

– Океанская сельдь, вот та самая обычная селёдка, которую мы едим, это единственная в мире рыба, которая умеет пердеть.

Лиля брызнула хохотом, уткнувшись лбом в моё плечо и повиснув на рукаве.

– Ты напрасно смеёшься, это научно доказанный факт, – продолжил я, стараясь не заржать в ответ. – Единственная рыба в мире, умеющая выпускать газы из кишечника – это наша селёдка.

Лиля просто помирала от хохота.

– Более того, – продолжил я профессорским тоном, – Пердит селёдка не просто так, а использует эти пузырьки для коммуникации с другими особями в стае.

Лиля отпустила мой рукав и согнулась пополам, придерживаясь за ограждение тротуара.

– Ой, мамочки, селёдка пердит, – с трудом проговорил она, переводя дыхание и вытирая слёзы. – Теперь я знаю, почему она так пахнет, если полежит чуть-чуть! Это она для коммуникации пахнет, а вовсе не просто так. Это она сообщает нам типа своими пузырьками: «Ну, всё. Кажется, я подохла».

И тут Лилю срубил новый приступ хохота. Я хохотал вместе с нею, мы передразнивали друг друга, изображали коммуницирующих селёдок с выпученными в агонии глазами, я разогнулся, чтобы набрать воздуха для новой порции смеха, и тут… Она меня поцеловала. Не нежно. Не по-девичьи. Страстно. По-женски.

Я охуел.

– Вам не понравилось? – спросила Лиля исподлобья, когда я отклонился от неё, чтобы перевести дух.

– Нет, что ты, ну конечно, мне очень понравилось, – в полнейшем замешательстве ответил я.

– Я не очень хорошо целуюсь, наверное, – сказала она, покраснев.

– Вообще-то даже слишком хорошо, на мой вкус, – ответил я, не приходя в себя.

Лицо Лили тут же вспыхнуло радостью, она взяла моё лицо в свои руки и повторила поцелуй, в этот раз прижавшись ко мне всем телом, в особенности, бёдрами (маленькая мерзавка), отчего мой неюный уже боевой конь внезапно встрепенулся, забил копытом и потянулся навстречу её влажным мечтам. Лиля почувствовала этот спонтанный толчок и улыбнулась сквозь поцелуй, сказав «да, хочу ещё», не отнимая губ, и тут я ощутил, как мне сносит крышу.