Макс Бодягин - Сонница. Том второй

– Ты…

– Я знаю, что вы скажете, – перебила меня Лиля, приложив палец к моим губам. – Но я не ребёнок. Вы пока не видите во мне женщину, но я женщина. Я уже взрослая женщина и я хочу вас, как женщина. Я очень этого хочу. Больше жизни.

– Мы не можем этого сделать, Лиля.

Она отслонилась, посмотрела мне в глаза и устало сказала:

– Хорошо. Не можем, так не можем. У вас есть чай?

Есть ли у меня чай? Есть ли у меня чай? Есть ли у меня что-нибудь человеческое? Съестное? Сладкое? Есть ли у меня шоколадное суфле? Или мороженое? Молочный коктейль? Трюфеля? Круассаны? Тьфу… Чай. Чай-чай-чай-чай-чай, его же всегда как говна, вечно весь пол в этих чёрных кусочках, этих свёрнутых трупиках-листочках, где же банка, где же он? Аллилуйя, вот же есть молочный улун, Инга принесла, типа полезно.

– Улан? Тьфу. Улун? – я быстро сделал умное лицо.

– Не, с этим к маме. Хотя, если больше ничего нет, я могу и улун.

Она сидела на краешке стула, обняв себя руками, обвив себя в восемь раз этими змеистыми смуглыми руками.

– А где твои ногти?

– Нарощенные? Я сняла. Я заметила, как вы на них смотрели.

– Как? Нормальные ногти.

– Не врите, у вас плохо получается, – засмеялась Лиля. – У вас было такое лицо, будто у меня жаба в руках. Или даже не жаба, а чего похуже.

– У тебя очень красивые пальцы.

– Спасибо, – ответила она и запунцовела.

О, а круассаны-то действительно есть! Господи, благослови мою нелюбовь к сладкому, спасибо-спасибо-спасибо тебе, меднокожая Ошун, мамаэ Ошун папаи огун бейра мap, сбереги меня от ошибки, прекрасноволосая, благословенно твоё чрево.

– Тебе круассаны с шоколадом или джемом?

Лиля посмотрела на круассаны пустым взглядом, встала со стула, подняла руки и вынула шпильки из гладкой, словно нарисованной причёски. И поцеловала меня. Я перестал дышать. Или не перестал. Я не помню.

Я помню, как взял её лицо в ладони. Я помню, как всмотрелся в эти чернющие глаза с голубыми белками. Я помню как боялся увидеть там… Подвох? Да, подвох. Обман, сомнение, что угодно. Я помню, как увидел там только одно: химически чистое желание, вибрирующие обсидиановые звёзды, счастье и страх, что это счастье сейчас прервётся.

И тогда я ответил на этот поцелуй по-настоящему. «Ещё», шепнула она, когда я поднялся на поверхность, чтобы сделать глоток воздуха, и я сделал ещё. И ещё. И ещё. И ещё-ещё-ещё-ещё-ещё-ещё-ещё. И потом ещё.

Де жа вю. Я уже видел это. Эта комната видела это. Этот диван видел это. Эти шторы видели это. Этот ковёр видел это. Этот шкаф видел это. Эти хрустальные бокалы видели это. Эти книги видели это. Это окно видело это. Этот потолок видел это. Это уже было двадцать пять лет назад. Девушка сняла одежду. Аккуратно разглаживая складки. Аккуратно складывая ткань по шву. Аккуратно вешая всё снятое на спинку стула ровно в том же порядке, в котором двадцать пять лет назад другая девушка складывала другие джинсы, другую рубашку, другую комбинацию, другой лифчик. Она легла. Оленёнок.

Я сбросил джинсы. Алафия, Ошун. Даруй моей крови жар. Святая Эрзули, клянусь жертвовать тебе дары богатые, только не дай этому огоньку погаснуть, sancta mater dolorosa, мне это снится-снится-снится.

Лиля сняла трусики и сказала:

– Я ничего не умею.

– Всё будет хорошо.

– Я знаю. Я вам верю.

Её тело… Господи, как прекрасна юная весна с её дрожащими от росы бутонами, готовыми раскрыться каждую секунду. Лиля лежала там же, где двадцать пять лет назад лежала Ия, в той же позе, до мелочей повторяя её очертания. Только цвет волос и кожи различался: Ия светилась медным пламенем, а Лиля растеклась топлёной карамелью.

Я сойду с ума.

– У вас ведь есть презерватив? – спросила Лиля и покраснела.

– Да, укройся, я сейчас принесу.

Нет, не сойду с ума. Я уже рехнулся. Судорожно шаря по шкафчикам в поисках проклятой резинки, я понял, что реальность окончательно уплывает от меня, прошлое и настоящее наслаиваются друг на друга так, что их невозможно разлепить. Да где же этот ёбаный гандон? Он ведь должен быть где-то тут? С Ингой мы ими не пользовались, я даже не спрашивал, почему. Просто не пользовались и всё. А если у Инги какая-нибудь скрытая инфекция? Только не хватало сейчас заехать в бедную девочку с таким «подарком»… Где же эта хуйня, блядь? Так, а я-то вообще здоров? Я последний раз проверялся ещё до поездки в Казахстан, но с другой стороны, до Инги у меня не было секса сколько? Даже не помню, сколько именно. Если у Инги всё в порядке, значит, я должен быть здоров. Да где же.. Вот! Наконец-то.

Я вышел из ванной с серебристым квадратиком в руке. Лиля лежала на животе, подперев голову руками и болтала в воздухе стопами в розовых полосатых носках. Детских носках. Детских. Что ты делаешь, Кромм? Что? Ты? Делаешь?!

Лиля встала на диване, взяла моё лицо в свои руки, наклонилась, прижалась лбом к моему лбу и тихонько замычала, повторяя ту игру в кафе. Я замычал в унисон с нею, растворяясь в этом звуке, смывающем все тревоги и страхи, чувствуя лишь как мягко лилины вороные волосы ласкают мои пальцы. Девушка отстранилась от меня и легла навзничь. Я попытался укрыть своего боевого коня прозрачной резиновой попонкой, но меня ожидал сюрприз: мой верный помощник попятился назад, детские носки его совершенно не возбуждали, а вовсе даже наоборот. К счастью, Лиля действительно ничего не понимала в происходящем, лишь зачаровано смотрела на то, как там всё устроено у взрослых мужчин. Через какое-то время (примерно через тринадцать миллиардов лет, как мне показалось) он смилостивился и восстал настолько, что скользкая желтоватая мембрана всё же налезла на его стеснительное розовое навершие.

Я поглядел в лилины глаза. Она смотрела доверчиво и открыто, но стоило мне лишь слегка войти, нет, ещё даже не войти в неё, лишь легонько постучать в эти дивные врата, как она пискнула так удивлённо, будто бы это было не её тело. Я было сдал чуть назад, но она крепко сжала мои бёдра и скорее выдохнула, чем сказала – ещё. Я снова подался вперёд, глядя как угольно-чёрная радужка девушки закатывается вверх, подставляя мне белок, иссиня-голубой, словно гладкая поверхность варёного яичка. Лиля громко закричала и рванулась мне навстречу, стукнувшись своим выбритым лобком о мои кучерявые заросли, прижалась ко мне и замерла. Малейшее движение выбивало из неё птичий жалобный крик, однако лилино лицо говорило, что скорбный тон в этой песне лжёт. Это не был реквием, это был гимн. Она слабо улыбалась и… Выражение её красивого лица стало совершенно неописуемым, чувства сменялись одно за другим, словно пузырьки, когда дождь танцует на озерной глади.

Я с усилием вышел из неё и вернулся снова, чувствуя упругое сопротивление этого чудесного тела. «Люблю», выдохнула девушка.