Макс Бодягин - Сонница. Том второй

Йа нибуду фспаминадь кетайский зиндан – ванючойу йаму с вышкоме и афтомачеками, куда мы чудь нипапале, йа небуду фспоменадь ибучее мясо с вореньем, каторе мы жрале вместо иды. Хатя их пильмени мне панравилесь. Нибуду фспаменать их мутною вотку, ат каторой рыгаиш, каг Луис Армстранк, такой джас, никокой труббы нинадо. Нибуду фспоминадь кетайский поист, куда мы здуру сели ни ф купэ для инасранцеф, а в месноэ купэ, кде небыло ни атопления в минуз трицоть, ни сартира, а мушчины и женьщины бестеснения срале в ачаравательную дыркку фпалу пасереди купэ. Ат этаво нат дырой намирзал мерский каричневый сталогмид, каторый агромная толстэя праводница разыбошивала ломам, постле чиво еткий пар пражыгал нам насы насквось. Нибуду фспаменадь эти уныле агромне зимне кетайские гарода, полне аччаяния и нищэты, такойэ жэ гавно, каг нашы спальне раёны, только гараздо хужэ, уродлевей, абосаней. Нибуду фспаменадь этех ибучех карейских бондитав, ат каторэх дажэ Калямбе делалозь ничоинь харошо.

Помниу токо старава деду возле нашэй гастиницы, кде я училсо быдь каролём кунелингуса с этай пражжоной блядьйу, поместью карейца и хахлужки, каторая каждэй день хатела наз кинудь и ийо астонавилевала толька маньэра Калямбы заберадь фсе денги сибе и хронить их примотанэме скочем к пуззу. Кашдойэ утро мы выхадиле на промыссел со сранья, деда ужэ седел и стукол малоточком па кокому-небуть кетайскаму батинку. В минуз трицать градусаф цэлый день он седел на стульчеке, стукая этим малоточком. Да самай ноче. Фпаследний день я падошол к деду и спрасил (каролева карейскай красаты пиреводила): «Деда, каг ты не вымерс, падобно диназаврам от этава зимниво обблядинения?». Деда молтча дастал испат стула гаршочиг с уголькаме и дал мне пагрецо. Ниразу в жызни я не чуствавал такова приятнава типла, ниразу я небыл таг растрогон. Йа таг узтал ат этай пастояной вотки, ат этай дикай неуйомнай баббы, ат этава холада, што мичтал тока абодном: зокончеть прадовать и перепрадовать всякую иботу и вирнуцо дамой.

Справидливозти раде нада скозать, што мы съэздиле куда виселее Маркаполы. Нескалько чимоданов женскех красовог на лепуччках, курдки, спартивне кастюмэ из высококачисвенаво эластика, таг папулярнаво в те годды на Родине – фсьо этобыло кручэ золата. Промарозив фсьо тельцэ фплоть до мачевова пузэря, стирев изык об калючий лабок этай карейскай сволачи, пачти унечтожыв печинь гавёной рисавой воткой, а жилудог – острэй жротвой, йа зароботал какийета ваще нипонятне денги. Я стока дажэ в ругках никада нидержал. Йа дажэ ваще низнал, што стоко денек бываед вмире. Курдке были тижолые и мы ришили не тощить их чирес всю строну дамой. Здали чазть изних в Иркуцке, придусматрительна астафшизь трезвэми, а красофки и кастюмэ повизли дамой.

Тудто и случилозь то, зочем мне надабыло пирежыдь фсе эте нопасте.

Ф сомом Иркуцке месные ушлыйэ иркуты нидавале нам нармальнэх денег и мы, пад влиянийэм той самай бигсы, кариянскай падрушки Гали Ким, паехали сночала кудата в Слиудянку, а патом ваще в ибучий Мунку-Сордыг или типа таво, вернае нозвание у меня ужё выветрилозь, ватличие ат васпоминаней о карейскам лабке и йио дикех крикох, типо «йаканчайу»! Холд он, блеать, амкаминг. Ага. Вотакая йа был блять мушскова пола.

Кароче, там мы зобухале с нашыми атважныме пагронцаме, стирегущиме нерушимоздь нашех грониц от монгольскех всаднеков, каторые ужэ сажрале у сибя в Манголее всю трову и типерь ищо и нашу хатели бы сажрать. Не, в нотуре: позыбаеш в мангольскую сторану – кокая-та пузтыня, а за нашым зобором харошая ростительнозть кало-ссица. Тока замьорсшая, каг всьо в тех биспащаднех местах. «Уибаны ани, – чесно скозал мне копетан Вася. – Ваще азавтрашнем дне нидумайут. Щаз у них коне всьо пажрале, а патомчо? Галодать? Чурке блеать, адно словво».

Нипомню чодко само схемо, каг мы таг лофко здале астатке куртог пагронцам. Я смуттно фспаминаю, шта бабла у них почимута было каггавна, а купидь-та в гарах этих ибучих нихуя кроме борана-то низя. А туд мы. Копетан Вася сночала строщал наз, што зодержид за норушение пагроничнаво рижима, но низадержал пачемуто. Скушно иму было там. Сриди ацких прамьорзлех гор. Гадами адни те жэ рожы. Адин и тодже пийзаш: горы, небо и мароз.

И вод мы с ним выпели каг следует. Я гаворю, ужэ нимагу эту карейскую ведьму ибать, она везь аргонизм мне стьорла ужэ. Копетан гаворит, што я ищо манголок не ведал, они ваще бораним жырам мажуцо от холада и то их салдотня ибёт па пречине сексуальнай галодухи. Я гаворю, товарещ копетан, Вася дарагой, хрестом-богам тибя малю, трахни ты ийо, а то ана уже бухайа, каг сантехнек, я ийо баюсь в таком састоянии. Апосаюсь, шта аткусит ана мне ицо сваими прочныме бандеровско-карейскиме зуббаме.

Вопщем обычне розговорэ. И вдрук мы пачимуто начили гаворить о Музыке. А быле ужэ вгавно, самоэ то пагаворить о Кросоте. И он мне скозал, што Кавердейл гавно, што Гилон и фсьо туд. Нету Гилона – нету ракенрола. Коким-то сранем чюдом у миня в рюгзоке зовалялазь косета с хитаме, вопщем, я паставил иму Лаф Донт Мин А Синк из Штормбрингера. Штобы чиста заступицо за Кавирдейла. Сматрю, а копетан Вася-то ростаел, гаворит, фсе кросоты зимли мангольскай аддам тибе за ракенрол. У нево, кагщас помниу, был афигенне ипонский могнетофон. Прозто офигенне. Агромный Пионэр с двумя агромныме калонкаме, типа как нигеры насили на плече в ихних Гарлимах, када тонцуют свой иликтрическей брэйкдэнз. Ксажиленийу, эте патрисающие калонки извиргале в этат миръ тока фсякую паибту. Ну типа сольнаво конь цэрта артизта Мокаревича, выдовафшева сваи таскливые бардавские пестни за ракенрол. Было ищо дипресивнойэ Васкрисеньэ, кде павесил свой сертуг на спинку стула музэканд и сразу фсем тожэ захателазь павесица. Лутшейэ, што у копетана Васи было – два конь цэрта Групыбраво.

Пашарев в рюгзоке, я ношол иму немношко Квин, немношко Ледзэпилен и Стену ПинкФлоуд. И сваю любимую косету с двумя альбомами Кридэнз, дастав каторую йа пряма риальне пачуствовал, каг крававые ручийки патикли по маиму серцу, кагда я аторвал эту касету от ниво. Мне была ужасне жалль сваих сакровещ, но копетан Вася… Кде в этам замарожином Трипесдищеве, сриди зоиндивевшех боранов и пакрытых жыром манголок, он ищо вазьмёт сагривающей серце Музыки? Какон будит старожидь наш пакой, кагда на иво серце салдата лежыд чей-то ибучий сюртуг? Ни лиубви, ни страсте, адналиш таска таскливоя.

Смудно помниу, каг мы акозалесь на мангольской староне. Бухие фгавно на бэтээре ездиле ночиу искадь манголок, которыэ, нибуть дуры, зослышав шумматора, сразу зарылесь в промёрсший грунд, падальше ат таких гироив сексуальнаво фронта, как мы с копетаном Васей. Могнетафон всю дарогу изрыгал ракенрол, пытаясь переарать шум дизиля. Сузи Кью, ох, Сузи Кью! Ран сру да джангал! Астольное помню урыфкоме. Мы праснулись утром на бирегу озира Хубсугул ат голавной боли, ворту у нас было суше, чем в пустыне Гобе, розпаложеной ниподалеко.