Макс Бодягин - Сонница. Том второй

Вотак и Кром щетал, што фсякие дальмены и протчие Стоунхенджы, каторые находяд умнэе прафесара в нашыэ лесах и палях, штота типо пальтсэф, каторые далжны диржать ахуене бальшую луппу. А центор этай луппы кде-то сприатан. Какда я спрасил у Иваново, што за клестчи далжны будуд сгареть в этам ацком лучче, он грусно вздахнул и скозал: «Лутше тибе не знадь, Паха. Эта ани стучацо ка мне в груть, какда вы с Кромам миня в кавьор пиленаете. Какгда ани абритуд плодь, этат луджь нам очинь пригодицо, иначэ миру песда».

Я панемаю, дети, што щас гаворю как полный ибанат. Но вы бэ виделе эте формолы, эте вычислениа, они быле убидительние, чем бисноватэй Одольф Гитлир в боварской певной, праповедущий бургерам, што они не проста пузате ибонтропы, а сверхчиловеки, прешетшие на Землю с мисией убивадь цэган.

У миня был клюджь ат квортиры Ивонова, штобы я мок обноруживадь иво ва времиа призтупов, кагда демоны сново авлодевали им. Каг-то рас я пришол к ниму дамой и увидил зописку, написаную в иво палоумном стиле, с этими ибучиме мушскиме и женьскиме строккаме, но кщастью, с гластныме. Значед, он ищо не акончатильно ибанулся, мой нищаснэй друк. «Клюджь кавсиму – мошына сноф. Клюджь к мошыне – омулед. На круглам озири, мешду двух халмов, пахожых на женскою груть, кде-то у старова мазара пакоицо мошына. Омулед нойдёд ийо. А мошына замкнёд крук». Я дасловно помниу эти слава, ани калёным гвасдём працарапались в мой моск, абуглиный олкоголем.

И туд миня торкнуло. Йа вспомнел, што Калямба, друшбан маиво страшнова брата-зюдоиста, пастаяно ездет в Кетай за кожанэме курдкаме. Мой апаснэй папа-прафесар упиздошел с мамай кудато на морре, асталось уламадь брата.

Йа должин был ссамава начала панять, шта паестка не будит лёхким приключениэм. Фсю дарогу да Иркуцка йа сидел, прижафшесь к мастеру спирта и зюдо, Калямбе, каг щеног абизьяны, вцыпившийся в шерсть сваей матири, патавошта наш поист цыликом састоял из вахтавиков, еховших на сваю трудавую вахту куда-та междо мидвежых берлок и кедрав, кде мьорзнит дажэ Дет Марос. Кде начинаиш ссадь и да снега далитаит уже длиная жолтая сасулька. Фсю дарогу этад кантингенд аплакевал свайу нищаснуйу дольу, каторая застовляет их пакидать тьоплые жэнские сиське, кде так удобно складовать хоть голаву, хоть хуй, и ехадь в тойгу и тундру за длинэм рубльом. Аплакивание сапроваждалось буквальна акианом вотки, игрои в буру и шумнэми канфликтаме с доставанием ис кормана нажэй, вилог, костетов, коких-та страшнова вида гваздей и жилезнадорожнэх кастылей, протчех устрошающех кузков жилеза, каторые они пыталесь ваткнудь друк другу в разныи чазти тела.

Калямба выглидел таг, шта ни адин ментальна здаровый чилавег ни папытался бэ ваткнуть в иво жилезное пузо кокую-либо хуйньу. Праблема была фтом, шта ментальна здаровыме в поизде быле толькэ три тьотке-учотчицы ис саседнева купе (а мы йэхале в плоцкардте, в цэлях икономие нашево скуднаво бюжета), каторые слихка сбивале нокал стростей. Правдо, инагда они тожэ нопевались и зосыпале. Тагда ис корманов снова дастовались страшнэйе жилезные хуйни, каторыми эти ибучие Зоро, пакрыте згаловы да нок синеми партаками, пускале друк другу крофь в тамбури. Первае, што зделал Калямба, кагда кокойта страшней дьяденька назтупил ему нанагу, схвотил алюминивую торелку, ис каторой ел растваримую лабшу, и начал сильна-присильна бидь абитчека, словна шоман, стучасчий в бубин. Бубин адзывался на весь поист. Кагда на этат алюминивый звуг выползле ис патайонных щилей друзья этаво нищаснаво, такиэ жэ страшне, словна их всех радил адин и тод жэ Кин-конг, Калямба дастал ис рюгзака абрезог трубы и рытча праклятиа, натчал бидь их, нислушая их слоф мальбы. И эту страшнуйу хуйню маленькей и слабэй йа наблиудал целую вечьнасть, или болше, паскоку наш поист был нихуя ни скорэм.

В Иркуцке нас далжна была ждадь адна бигса, каторая падишофке прадола бэ нам афицерские шинэли, каторые мыбы ужэ сминяле на кожане курдки в Хейхэ или типа таво гораде. Но вмезто таво, штобе бызтро забрадь шинэли и вдваяка съебадь патихому в Блоговещинск (дакатораво ищо надабыло песдюхадь и песдюхадь на пирекладных), мы зочем-то стале падароге сильно бухадь с этой биксай и ийо розвратныме падрушкаме. Вопщем, я дажэ плоххо помньу, каг фпервые пиресьок гроницу, тижило пирижывая вкуз рисавай вотки, каторый, ходь здохни, ниацкрести от изыка дажэ нажом. Паскольку адна ис ийо ускаглазэх падруг-кариянок зочем-то списдила паловину нашех денек, мы с Калямбай привизли в Кетай вмезта афицэрских шинэлей нескоко солдацких, которе коикак впареле кокому-та рускому жэ ибонату, патамушта кетайцам ужэ их было нинадо.

Кщастью, выручела преродная смикалка: я увидил в магозине кутчу нинужных ризаков для обрески фатографий. Стоиле они каких-та капеик, паэтому я купил их фсе. На следующей день я фпарил их кетайским таварищам пад видам унекально-моднэй лабшерезки, штобы их страшне жоны не хуйариле лабшу нажом, обризая сваи и бес таво никросивые пальтсэ, а стригле тезто моднай расийской хуйнёй, сделаной из высакокачесвеной лигированай стале на канверсионам абаронам заводе «Красный Супирмен» в гораде Бугольма, риспублека Тоторстанъ. Ани ухадили пакакой-та ацкой цине, а к вечиру вапще стали стоеть, каг супербластир для унитажения прешельцев.

Мы паднились ис финансавэх руинъ за адин этод день. Калямба миня сразо заувожал. И патом мы зочемто ношли эту вароватую падрушку-кариянку, каторая, аказываецо, пузтила в кетайском пригроничьйе глубокиэ корне. Я ужэ привыг ктаму, шта Калямба ниочень лиубил долгиэ пидагогическиэ биседы, а сразо ноченал бидь собиседнека па всему, што у нево или у нийо тарчало ис тела. Падрушка тожэ маминтально палучила в тарец за крысятничезтво и тагжэ маминтальна скозала, што йэсли мы будим ийо ахронять, то ана увизьот нас в кокойта ибучий Муданзян иле типа таво, кде руских ваще нед и кде можна ваще наворицо.

Было песдец каг холадно. Кетайцы кагто хадили бес шапог, и Калямба с пресущем иму аптемизмом скозал, шта маоизтам нидаюд шапог фцелях аграничэния раждаимасти, их итаг милеард, кармидь нечим. Холат и ацкий ад – всьо, што я мок скозать про Кетай. Пачти нед снегга и минуз сорак градусоф. Миня спосло то, шта ахронять нашу карейскую кросавецу (фковычках, чесна гаворя) была абязаность Калямбы, а мая абязаность была убложать ийо неносытную стразть к паловым излишэствам, патавошта Калямба после шисти вечира никаво ублажидь ужэ нимок. Кашдый вечир, абняфшы бутылко поршывой туземнай вотки, этат рускей баготырь щисливо путчел шоры в рисуног наабоях, штото мыча пра Родину и маму. Штобы выпалнять сваи абязаности Казоновы мне тожэ прихадилозь атхльобывать ис той бутылке, а кариянку и угаваревать ненадо было – ана наченала запровляцо ужэ с абеда, кагда мы фсе оканчательно ужэ пакрывалезь сасулькоме. Дасих пор помню, каг ийо звале – Галя Ким. Галяким. Бррр. Ей было трицать шесть, мне – елееле двацать, паэтаму я чуствавал сибя храбрем геронтафилом, карапкающимся на Ивирест за пять минуд да ево полнаво крушения.