Андрей Рябоконь - Искушение чародея (сборник)

Он надеялся только, что академик принял меры и загнал всех в дом. Конечно, вряд ли хищные звери, стоило только исчезнуть Пленке, ринулись к Отелю; вряд ли, но лучше не рисковать, не тот случай.

Он вдруг заметил тень, скользившую к нему по траве, и прежде, чем сообразил, что делает, уже упал лицом прямо в метелки, перекатился, рукой машинально потянулся к поясу, на котором, конечно, не было никакого лучевика…

Крупная птица, распахнув крылья, проплыла над Павлышем. Молча и величественно, словно облако или парусный корабль, она взмахнула нежно-голубыми, в белую крапинку крыльями и двинулась дальше.

Он вдруг вспомнил историю про то, как у Жюля Верна, в «Детях капитана Гранта», кондор похитил мальчика, — выдумка, конечно, у падальщиков слишком слабые пальцы… но что, если это не падальщик? И что, если Урванцы сейчас не в Отеле?!

Павлыш вскочил и побежал, как не бегал уже давно, побежал, двигаясь скупо и четко, понимая, что, даже если опередит птицу, силы понадобятся… потом. Когда «потом» и для чего именно — он и сам не знал. Хрустели под ногами стебли подсохшей травы, солнце жарило в спину, пригибало к земле.

Павлыш влетел на взгорок — внизу стоял Отель, и перед ним, у стола, собрались все жители: Урванцы, Окунь, Эмма, Домрачеев. Они раскладывали абсурдные вещи, привезенные с Земли, смеялись, спорили…

— В дом! — заорал Павлыш. — Все немедленно в дом!

Но они не поняли, только уставились на него удивленно. А птица была уже над Отелем. Она сделала круг, другой, легла на крыло, скользнула вниз и вдруг опустилась прямо на стол, на единственное еще пустое место. Сверху крылья ее были зеленые, с ярко-желтыми прожилками, хвост — золотистый, а хохолок на голове — нежно-малиновый. Глаза у нее были крупные, с медовым ободком, взгляд — хищный.

— Ух ты! — сказал Коля Урванец.

— Вот это да! — поддержал Эдгар. — Дядя Окунь, а можно ее погладить?

Птица потопталась, клацая когтями по деревянной столешнице, затем изогнула крыло и как будто почесала грудь. На сгибе у нее были пальцы, как у гоацина или у вымершего археоптерикса. Да и вообще выглядела она так, словно явилась из бездны времен, прямиком из какого-нибудь мелового периода.

Все это Павлыш разглядел уже вблизи: он подбежал к ограде, распахнул калитку и замер, не зная, что предпринять. Если тварь захочет кого-нибудь укусить, он ее вряд ли остановит, а вот напугать и спровоцировать может запросто, достаточно одного резкого движения.

Птица вдруг проскрежетала что-то знакомым металлическим голосом: раз, потом другой.

— Что это? — спросил Борис. — Смотрите.

В ответ снова раздался скрежет, а потом — уже другим, естественным голосом — птица выкрикнула нечто явно членораздельное, и тогда раздалось металлическое: «Желаю вам процветания. Это у меня переводчик, тлумач, толкователь, лжец».

— Ах, — сказал академик Окунь — и сел, держась рукой за сердце.

— Ух ты! — повторил Коля. — Па, у него такая же коробочка, как у вергилия.

— Погоди-ка, он и нам их оставлял, — вспомнила Светлана. — Минутку. — Она выбралась из-за стола и исчезла в доме.

Тем временем Эмма отстранила Домрачеева, который встал перед ней, едва появилась птица, — отстранила и шагнула вперед.

— От имени землян рада приветствовать вас. Я — глава нашей делегации, Эмма Николаевна Клемехина.

Переводчик заскрежетал, заухал — видимо, пытался перетолмачить ее имя. Птица слушала, по-куриному склонив голову набок. Потом по телу ее как будто прошла дрожь — перья вздыбились, хохолок развернулся веером, — и птица отчаянно замахала крыльями, крикнула и взлетела. Она пронеслась над столом и людьми, по спирали круто взметнулась вверх, а потом вдруг снова опустилась на край стола. Зачирикала, то и дело топорща перья и двигая пальцами.

— Простите, — сказала коробочка-переводчик. — Это непросто, сложно, дико, вызывающе. Нужно время, чтобы привыкнуть… чтобы понять. Но я-память понял. Я-память готов к общению.

— Вы знаете, зачем мы здесь: мы и вы? — аккуратно спросила Эмма.

— Чтобы пройти концерт, выживание, изменение мира, потрясение основ. Чтобы влиться в новую стаю. В Галактическое гнездовье.

Люди обменялись взглядами.

«Кажется, — подумал Павлыш, — пророчество академика Окуня сбывается. Понять друг друга будет нелегко… но все-таки мы недурно продвинулись для начала».

— Это хорошо. — Эмма хотела было кивнуть, но, видимо, сообразила, что для птицы такой жест может означать что-нибудь другое — скажем, враждебность. Она моргнула и продолжала говорить, стараясь не двигаться и сохранять бесстрастное выражение лица. — Мы не знаем условий… эксперимента. Но, по нашему мнению, это неважно. Вы и мы… нам есть о чем поговорить, о чем рассказать друг другу. Думаю, именно этим мы и займемся — к взаимному обогащению.

— Мы тоже не знаем условий, — сказала птица, выслушав перевод. — И мы согласны с вашим предложением. Мы и сами хотели предложить то же самое.

Атмосфера слегка разрядилась, и следующие минут тридцать-сорок они просто знакомились: называли друг другу имена и рассказывали о себе.

Самоназвание и имена птиц ни воспроизвести, ни запомнить никто из землян не смог, так что в конце концов решили звать их ависами, а гостя — Отцом. Судя по его словам (точнее, по переводу, порой довольно туманному), Отец был главой семейства, которое ГЦ перебросил сюда, для дуэли-сражения-поединка. Полное имя гостя в переводе означало «отец семейства яростных и изобретательных инженеров-выращивателей», что скорее сбивало с толку, чем что-либо объясняло.

— …И это, — добавил позже академик Окунь, — мы еще не учитываем одной простой возможности: авис мог нам лгать, осознанно или нет.

— Мог, — согласилась Эмма. Она рассеянно погладила Скунса, которому наконец позволили вернуться из дома во двор. — Однако пока ничего явно подозрительного или, допустим, непонятного я не заметила.

— Это не значит, что ничего подобного не было, — спокойно заявил Домрачеев. — Все зависит от интерпретации. Каждый из нас совершил некие действия, а другая сторона увидела в них определенный смысл. Но верно ли мы расшифровали эти самые действия? И ведь надо еще держать в голове, что расшифровывать можно по-разному. Нужно даже! Не понимаете?

Эмма покачала головой:

— Что уж тут непонятного?

— Да нет, — вмешалась Светлана, — пусть Михаил объяснит, для остальных.

— Ну, собственно, — сказал Домрачеев, — возьмем простой жест: покачать головой, да? Но это может быть чисто физиологическая реакция: допустим, в ухо попала вода. А может, и осознанная: Эмма Николаевна хочет нам сообщить, что не соглашается со мной… точнее, конечно, с моими тезисами. В принципе, этот жест способен означать еще одно: нам дают понять, что отрицают мое утверждение, но на самом деле реакция выражает раздражение, направленное лично на меня или вызванное другими факторами: усталостью, болезнью…