Бенджамин Алире Саэнс - Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной

– Интересно, зачем вообще нужны птицы?

Данте поднял на меня взгляд.

– А ты не знаешь?

– Пожалуй, нет.

– Птицы нужны, чтобы рассказывать нам о небе.

– Ты правда так думаешь?

– Да.

Я хотел попросить его больше не плакать, хотел сказать ему, что не важно, что они сделали с птицей. Но я понимал, что все-таки важно. Важно для Данте. Да и в любом случае бесполезно просить его не плакать, если ему хочется плакать. Уж так он устроен.

Данте наконец успокоился. Он сделал глубокий вдох и посмотрел на меня.

– Поможешь мне ее похоронить?

– Конечно.

Мы принесли лопату из его гаража и вернулись в парк, где на траве лежала мертвая птица. Я подобрал ее на лопату и понес через дорогу, к дому Данте. На заднем дворе мы вырыли ямку под кустами олеандра, потом положили туда птицу и закопали ее. Все это время мы молчали.

Данте опять плакал. А я чувствовал себя бессердечным, потому что мне плакать не хотелось. Птица не вызывала у меня сочувствия. Обычная птица. Да, возможно, она не заслуживала быть убитой каким-то придурком, которому нравилось стрелять во что попало, но все же это была просто птица.

Я был черствее, чем Данте. Мне кажется, я пытался скрыть от него эту черствость, потому что хотел ему нравиться. Но теперь он узнал, какой я на самом деле.

Может, оно и к лучшему. Ведь это могло ему во мне понравиться – как мне нравилось то, что в нем этой черствости не было.

Мы стояли, глядя на птичью могилку.

– Спасибо, – сказал он.

– Не за что, – отозвался я.

Я понимал, что он хочет побыть один.

– Слушай, – шепнул я, – увидимся завтра.

– Сходим в бассейн, – предложил он.

– Ага, сходим.

По его щеке текла слеза. В ней, как в реке, отражалось закатное солнце.

Интересно, каково это, – думал я, – быть парнем, который плачет из-за смерти птицы.

Я помахал ему на прощание. Он помахал в ответ.

По дороге домой я думал о птицах и о смысле их существования. У Данте был ответ. У меня нет. Я понятия не имел, зачем нужны птицы, потому что никогда раньше не задавался этим вопросом.

Ответ Данте казался мне логичным. Возможно, наблюдая за птицами, мы могли бы научиться быть свободными. Думаю, он это имел в виду. Но именно я носил имя знаменитого философа. Как бы я сам ответил на этот вопрос? Почему ответа у меня не было? И почему у одних мальчишек есть внутри слезы, а у других – ни капли? Разные мальчишки живут по разным правилам.

Добравшись до дома, я уселся на крыльцо.

Я наблюдал за закатом.

Мне было одиноко, но я любил одиночество. Пожалуй, даже слишком сильно. Возможно, мой отец тоже его любил.

Я думал о Данте, пытался его понять.

И в тот миг мне казалось, что лицо Данте похоже на карту мира. Светлого мира – без зла и пороков.

Вот это да, – думал я, – мир, в котором нет зла.

Наверное, нет ничего прекраснее.

Наутро после того, как мы похоронили воробья, я проснулся с высокой температурой.

Все тело ныло, горло болело, голова пульсировала почти как сердце. Я сидел, уставившись на свои руки: казалось, они принадлежали кому-то другому. Потом я попытался встать – но тут же потерял равновесие, и комната закружилась перед глазами. Я попробовал сделать шаг, но ноги не держали. Повалившись обратно на кровать, я случайно столкнул на пол свои радиочасы.

В комнату заглянула мама, но мне почему-то показалось, что она ненастоящая.

– Мам? Мам, это ты? – Кажется, я кричал.

Она вопросительно на меня смотрела.

– Да, – ответила она. Вид у нее был очень серьезный.

– Я упал, – сказал я.

Она мне ответила, но я не смог ничего разобрать. Все казалось очень странным, отчего я решил, что еще сплю, но мама коснулась моего лба, и ее прикосновение было настоящим.

– Ты весь горишь, – сказала она и коснулась моих щек.

Я не понимал, где я, поэтому так ее и спросил:

– Где мы?

Она обняла меня.

– Ш-ш-ш.

Мир вдруг погрузился в тишину.

Между мной и миром появилась стена, и на миг я подумал, что он никогда не хотел, чтобы я существовал, а потому решил воспользоваться случаем и наконец избавиться от меня.

Я поднял глаза и снова увидел маму: она стояла надо мной с двумя таблетками аспирина и стаканом воды.

Я сел, потянулся за таблетками и положил их в рот. А когда взял стакан, то заметил, что руки у меня трясутся.

Мама сунула градусник мне под язык. Затем посмотрела на часы, выждала пару минут и вынула его.

– Сорок градусов, – сказала она. – Надо срочно сбить температуру. – Она покачала головой: – Это всё микробы из бассейна.

Мир на секунду стал огромным.

– Это обычная простуда, – прошептал я, но, казалось, говорил кто-то другой.

– Думаю, это грипп.

Но ведь сейчас лето, – вертелось у меня на языке, однако вслух я этого произнести не смог. Меня трясло. Мама укрыла меня еще одним одеялом.

Комната плыла перед глазами, но стоило закрыть их, как она останавливалась и погружалась во мрак.

А потом пришли сны.

Птицы падали с неба. Воробьи. Миллионы, мириады воробьев. Они падали, словно дождь, и, падая, разбивались об меня, так что я весь запачкался кровью, но укрыться от них было негде. Их клювы впивались в мою кожу, словно стрелы. А еще с неба падал самолет, на котором летел Бадди Холли. Уэйлон Дженнингс исполнял La Bamba . Я слышал, как плачет Данте, – и, обернувшись, заметил, что на руках он держит бездыханное тело Ричи Валенса. И тут на нас обрушился самолет – я видел только тени и землю в огне.

А потом небо исчезло.

Наверное, я закричал, потому что, очнувшись, увидел рядом маму с папой. Я дрожал и был весь мокрый от пота. И вдруг понял, что плачу и не могу остановиться.

Папа взял меня на руки и, сев в кресло, стал укачивать. Я чувствовал себя маленьким и слабым, и мне хотелось обнять его в ответ, но руки ослабли и совсем меня не слушались; и я хотел спросить его, брал ли он меня так на руки, когда я был маленьким, потому что вспомнить не мог; и почему же я не мог этого вспомнить?

Я подумал, что все еще сплю, но мама стала менять мне простыни, и я понял, что все это происходит по-настоящему. Один лишь я настоящим не был.

Кажется, я бессвязно бормотал. Папа крепче прижал меня к себе и начал что-то шептать, но ни его объятия, ни шепот не помогали: меня трясло все так же сильно.

Мама обтерла меня полотенцем, а после они с папой переодели меня в чистую футболку и белье. И тогда я сказал кое-что очень странное:

– Не выбрасывайте эту футболку. Мне ее папа подарил.

Я понимал, что плачу, но не понимал почему, ведь это было совсем на меня не похоже; и тогда я решил, что плачу вовсе не я, а кто-то другой.

Я услышал, как отец говорит мне: