Бенджамин Алире Саэнс - Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной

– Завтра можно.

– Ну ты и фашистка.

– Это серьезное слово, Ари.

– Благодаря тебе я многое знаю о диктаторах. Муссолини [16] Бенито Муссолини – диктатор, возглавлявший Италию в 1922–1943 годах. был фашистом. Франко [17] Франсиско Франко – диктатор, возглавлявший Испанию в 1939–1975 годах. был фашистом. А папа говорит, что и Рейган [18] Рональд Рейган – 40-й президент США, правивший в 1981–1989 годах. – фашист.

– Не воспринимай шутки отца так буквально, Ари. Он всего лишь имеет в виду, что президент Рейган слишком жесткий.

– Я понимаю, что он имеет в виду, мам. А ты понимаешь, что имею в виду я.

– Что ж, рада, что мать для тебя не диктатор.

– Отчасти все же да, – возразил я.

– Я тебя поняла, Ари. Но выходить тебе все равно пока не разрешаю.

Иногда мне хотелось взбунтоваться против маминых правил, но не таким я был человеком.

– Я просто хочу отсюда выбраться. Мне ужасно скучно!

Она встала и сжала ладонями мое лицо.

– Hijo de mi vida [19] Сыночек ( исп .). , – сказала она. – Я понимаю, тебе кажется, что я слишком строга с тобой. Прости меня, но на то есть причины. Вот когда повзрослеешь…

– Ты всегда так говоришь. Мне пятнадцать. Сколько еще ждать? Когда ты решишь, что у меня достаточно мозгов, мам? Я ведь уже не мальчик.

Она взяла мою руку и поцеловала ее.

– Для меня ты всегда им будешь, – прошептала она.

По щекам ее текли слезы. Чего-то я в этой жизни не понимал. Сначала Данте. Потом я. И вот теперь мама. Все вокруг плачут. Может, слезами можно заразиться? Как гриппом.

– Ладно, мам, – прошептал я и улыбнулся, наверное, надеясь, что она объяснит, почему плачет. Однако ответ мне пришлось выуживать самостоятельно.

– Ты в порядке?

– Да, – сказала она. – Все хорошо.

– Что-то непохоже.

– Я пытаюсь о тебе не волноваться.

– А чего ты волнуешься? Это был обычный грипп.

– Я не о том.

– А о чем?

– Что ты делаешь, когда уходишь из дома?

– Всякое.

– У тебя совсем нет друзей. – Она прикрыла было рот рукой, но одернула себя.

Мне хотелось возненавидеть ее за это заявление.

– Мне они и не нужны.

Она посмотрела на меня так, будто видела впервые.

– И как я найду друзей, если ты не выпускаешь меня из дома?

Она смерила меня взглядом.

– Да есть у меня друзья, мам. Одноклассники. И Данте. Он мой друг.

– Да, – согласилась она. – Данте.

– Ага.

– Я рада, что у тебя есть Данте, – сказала она.

Я кивнул.

– Все в порядке, мам. Просто я не из тех… – Я не знал, что хочу сказать. – Просто я другой. – Я даже не знал, что это значит.

– Знаешь, что я думаю?

Я не хотел знать, что она думает. Совсем. Но выбора у меня не было.

– Конечно, – сказал я.

Она не заметила сарказма в моем голосе.

– Мне кажется, ты даже не представляешь, как сильно тебя любят.

– Представляю.

Она хотела было что-то добавить, но передумала и вместо этого сказала:

– Ари, я просто хочу, чтобы ты был счастлив.

Я хотел ответить, что счастье дается мне с трудом, но подумал, что она и так это знает.

– Что ж, – сказал я. – У меня такой период. Мне положено быть несчастным.

Она рассмеялась. Все снова стало хорошо.

– Можно я приглашу Данте в гости?

Данте взял трубку только тогда, когда я позвонил во второй раз.

– Ты не ходил в бассейн. – Похоже, он злился на меня.

– Я не вставал с кровати. Грипп подцепил. Целыми днями только и делал, что спал, видел кошмары и ел куриный суп.

– Температурил?

– Ага.

– И кости ломило?

– Ага.

– И ночью пробивал пот?

– Ага.

– Ужас. А что тебе снилось?

– Не хочу об этом говорить.

Данте не стал допытываться.

Пятнадцать минут спустя он уже был на пороге моего дома. Я слышал, как он звонит в дверь и говорит с моей мамой. Ему не составляло труда начинать разговоры. Наверное, он рассказывал маме о себе.

Потом я услышал, как он идет по коридору, шлепая босыми ногами по деревянным половицам. И вскоре в дверях моей комнаты стоял он – в истершейся, почти прозрачной футболке и дырявых джинсах.

– Привет, – сказал он.

В руках у него были сборник стихов, блокнот и угольные карандаши.

– Ты забыл кроссовки, – заметил я.

– Я пожертвовал их бедным.

– Джинсы тоже планируешь пожертвовать?

– Ага.

Мы рассмеялись.

– Ты какой-то бледный, – разглядывая меня, заметил Данте.

– И все равно больше тебя похож на мексиканца.

– Да кто угодно похож на мексиканца больше меня. Все претензии к людям, передавшим мне свои гены. – Голос его звучал как-то странно. Похоже, эта тема его задевала.

– Ладно, ладно, – сказал я. Мы всегда так говорили, когда хотели сменить тему. – Вижу, ты принес свой блокнот.

– Ага.

– Покажешь мне свои рисунки?

– Не-а. Буду тебя рисовать.

– А если я не хочу, чтобы меня рисовали?

– Как я стану художником, если мне не на ком набить руку?

– Разве художники не платят своим моделям?

– Только красивым.

– Значит, я некрасивый?

Данте улыбнулся.

– Хватит занудствовать.

Казалось, он смутился. Однако не так сильно, как я.

Я почувствовал, что краснею. Даже смуглые парни вроде меня могут краснеть.

– Ты что, и правда хочешь стать художником?

– Конечно. – Он пристально на меня посмотрел. – Не веришь?

– Мне нужны доказательства.

Он сел в кресло-качалку, продолжая меня рассматривать.

– Вид у тебя все еще больной.

– Ну спасибо.

– Возможно, это все из-за твоих кошмаров.

– Возможно. – Я не хотел о них говорить.

– В детстве я иногда просыпался и думал, что настал конец света. Я вставал с кровати, смотрелся в зеркало и видел свои грустные глаза.

– Хочешь сказать, грустные, как у меня?

– Ага.

– У меня всегда глаза грустные.

– Конца света не будет, Ари.

– Не держи меня за дурака. Я и так знаю, что не будет.

– Тогда не смотри так грустно.

– Грустно, грустно, грустно, – сказал я.

– Грустно, грустно, грустно, – повторил он.

Мы оба улыбались, пытаясь сдержать смех, но это было невозможно. Я был рад, что Данте пришел в гости. Во время болезни я чувствовал себя совсем хрупким, будто вот-вот сломаюсь, и мне это не нравилось. От смеха мне становилось гораздо лучше.

– Я хочу тебя нарисовать.

– А у меня есть шанс тебя остановить?

– Ты же сам сказал, что хочешь доказательств. – Он вручил мне принесенный им сборник стихов. – Читай. Ты будешь читать, а я – рисовать.

Вскоре он притих, и его взгляд заскользил по комнате: по мне, по кровати, по покрывалу, по подушкам, по светильнику. Мне стало неуютно, неловко, не по себе. Данте впился в меня взглядом, и я даже не понимал, нравится мне это или нет. Под его взглядом я чувствовал себя обнаженным. И в то же время он был так увлечен рисунком, будто меня здесь вовсе не было. И потому я расслабился.