Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Как-то все же я вернулся в реальность.

— Поехали к тебе, — радостно ржа, объявил я другу.

Друг, тоже повеселев, усмехнулся с пониманием, юмористически на меня поглядывая.

— Сейчас, думаю, его мазнет — точно согласится. Давай, нам туда.

И мы пошли к нужному автобусу.

«Не говори, что молодость сгубила» — вспомнил я знакомую строчку из незнакомого романса. Да, я бездарно сгубил свою молодость, сгубил жизнь на убогую синьку, быдлячье пойло, и ничего не вернуть, мне уже почти сорокет. Но я был не в настроении ныть, я приветствовал знамя-зарю новой жизни! Гимн обновлению гудел во мне. Я был свеж, молод и силен в этом преображенном мире.

Я не помню, дошел ли я до автобуса или попросту перелетел поверх толпы, решив не усложнять.

…Я что-то говорил и говорил другу, как из пулемета, трепал и гладил его куртку, было не заткнуться, хоть рот кулаком затыкай…

— Давай-ка еще, — неожиданно для самого себя предложил я; вспомнив о главном, я резко прервал пулемет.

— Осторожней с этим стафом! — резко одернул меня друг, вскинув руку; даже пальцем погрозил, строго вглядываясь в меня. — Говорил же… Вот доедем — будет тебе еще.

В автобусе я ехал, вцепившись в подлокотники. Я еле сдерживал желание заговорить с любым таким же сидящим, о чем угодно, лишь бы излить свою любовь к нему, вообще ко всему, поделиться с ним любой мелочью, а мелочей оказалось необыкновенно много, они только кажутся неважными, но о каждой можно говорить без конца… Хотелось поделиться вновь обретенным счастьем со всеми. Хотелось обнять весь мир.

«Эмпатогенный эффект».

Я оставался на своем месте и молчал.

Но какая была кайфуха…

Дома у друга меня все так же перло до небес. Наконец-то он дозволил мне лизнуть с ножа еще. Я терся вокруг его дома и узнавал. Узнавал начинающийся загородный вечер, снег вокруг, лежащий, где ему вздумается, узнавал огромные резиновые сапоги у входа, старую фуфайку на гвоздике, банный веник рядом с ней, там дальше — какие-то наваленные тазы, узнавал стук нетерпеливо обтряхиваемых друг об друга ног, заново прочувствовал воодушевленное возвращение из холодного сортира назад в тепло.

Я стоял на крыльце. Все принадлежало мне. И я принадлежал всему.

Ночевал я, условно говоря, у друга, — на самом деле мы не сомкнули глаз, предавались музыке, правда, постоянно ставя то одно, то другое, увлеченно и в подробностях говорили за жизнь, — давно уже мы не были столь интересны друг другу. Я все так же норовил затарахтеть, прекращал волевым усилием, только потому общение и сделалось возможным. Слушать, правда, было тоже очень интересно! Не забывали и лизать горький нож. Не забывали хлебать холодную воду — друг сказал, что так надо.

От всего этого — не помню ни слова, ни ноты. Но ощущение насыщенно проведенной ночи осталось.

Утром, все так же бодр и весел, я вышел из метро «Невский проспект» и услышал родимое, разносимое громкоговорителем:

— Уважаемые петербуржцы и гости нашего города! Во избежание травм следите за базаром.

Ну, не совсем это услышал. Довольный, прытко зашагал к дому, а потом побежал, бежать — это было так весело, так озорно!

Жах по ноздре. Злющ.

Жах по другой. О, мля!

Вперло так, что вышибло ум у старика. У меня.

Я уже знал, что спиды можно юзать и интраназально.

Я жил тогда один.

Жутчайшая пруха. Жахнуть, потом побродить, поощущать, как быстро накрывает волна все прибывающего счастья, блаженно сглатывать горькие сопли, стекающие по горлу там, в глубине. Шмыгать и шмыгать носом — глубоко, чтобы не пропали зазря драгоценные сопли. Ни капли, ни крупицы счастья чтобы не пропало. Я облизывал едва ли не до степени размокшей промокашки сделанные мной бумажные трубочки для молниеносного ноздревого вдоха — жалкие упражнения безрукого дилетанта.

Жутчайшая пруха…

Я позвонил другу, чтобы он меня еще порадовал, совал, естественно, деньги. Но друг сказал, что у него больше нет. Не знаю, на самом ли деле у него не было, или он отчего-то решил мне его больше не давать; друг был парень твердый — больше, чем хочет, не скажет. Ныть было бесполезно, я отстал.

Но не таковский я, чтобы так запросто упустить небывалое. Тут-то я и вспомнил Димона, с которым познакомился в дурке. Этому Димону дали в сердце ножом. Он чуть не умер, но его зашили. Однако вот какая беда — его мозг слишком долго был без кислорода, и как результат — энцефалопатия. («Энцефало» — «мозг», «патия» — и так понятно.) У меня и самого такая, но у него была какая-то совсем хреновая — так он в дурке и оказался. Поговорить было особо не с кем, вот мы и закорефанились. После его рассказов о себе я понял, к какому разряду людей он принадлежал. И, кстати, озабоченный был — страсть.

Однако он был весьма дружелюбен, весел, держался без всяких их фишек, говорил нормально, а не так, как наблатыканный малолетка. И мы общались. Даже обменялись телефонами.

Вот. А теперь я позвонил Димону, после всяческих: «Привет, как ты?» — спросил, есть ли чего, пояснил. Димон, слегка подумав, сказал, что можно сделать… да почему бы и нет — вполне даже можно. Назвал цену, место, день и час.

И вот я стою на месте встречи, где-то там, где кончается метро. Темно, к вечеру сильно похолодало. Со всех сторон, уходя вверх, сквозь мороз горели окна, прямоугольные столбы окон.

Я не заметил, как безмолвно появился Димон. Как ввинтился в мое пространство из ниоткуда, плавно так, незаметно.

Это был, конечно, Димон, но я его не узнал. Не нормальный веселый парень, а волчонок (он был небольшенький, хотя и не шибздик), не спускающий с тебя тяжелого, с угадываемой угрозой взгляда, речь медленная и повелевающая. Я даже поднапрягся, слегка обалдевший от такой реинкарнации.

— Здесь не будем, камер до хрена. — Даже голос показался мне ниже.

Он кивком указал мне направление, и мы отошли куда-то в темноту. Пакет был знатный. Он взял деньги и ушел.

Выглядел он довольно обшарпанно, видать, переживал не лучшие времена. Финансовый кризис.

И вот я стою у себя в кухне, в трусах, долблю спиды, глотаю сопли, и меня нещадно штырит.

Я не спал по три дня (бывает и больше) — просто потому, что не хотелось, ускорялся и ускорялся, разгонялся и разгонялся, не забывая только пить воду, как учил друг, есть не хотелось совершенно, я даже не помню, чем занимался, настолько это было не важно. Меня просто адски перло — вот и все. Не знаю, прилег ли я хоть раз, — только ходил, стоял и ненадолго присаживался. А под конец засыпал, в своей кровати, непонятно как там оказавшись.

Это, как известно, и называется — марафон. Такое вот времяпрепровождение.

Когда я просыпался после спидов, ожидаемой депрессии не было — так, некоторая вялость, тормознутость. Пара дорог быстро ставили меня на ноги.