Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Мне кажется, даже во сне я знал, что утро меня встретит мерцающим амфетамином. Он задвинут вглубь, в темноту, но я знал, что он и сейчас мерцает. Так же ровно и бесстрастно. Мерцает для меня. Мой кристальный, мой мерцающий.

Порошок закончился. Стало пусто, капризно-тоскливо, даже как-то слезливо. Думать тут не над чем — необходимо добыть еще.

Димона видеть как-то не очень хотелось, но делать было нечего. Спиды были только у него. И я стал ему звонить. Мы обменивались ценностями, я ехал домой и марафонил.

Хотя до ожидающей меня дороги надо было еще доехать. Стремно это, блин, ехать с таким палевом — возьмут это на тебе, и вместо проведения «культурного до`суга» поедешь в место, воспетое Ахматовой, я много раз видел это уродливое нагромождение красного кирпича на том берегу, и мне туда страсть как не хотелось. А мусорья кругом — что грязи. Я ехал в метро, стараясь следовать совету, который знающие люди дали Майклу Корлеоне перед его первым делом: «Не встречайся ни с кем глазами, но и не отводи глаз». И был удачлив, всегда доезжал. Ни разу меня не стопорнули люди в форме.

Марафонить одному быстро наскучило. И я вызванивал кое-кого; кроме друга у меня еще была пара человек, и мы вместе разгоняли «гвоздь программы — марафон», как шутил один из них.

Димон все чаще стал подтягивать меня с собой. Сейчас у него нет — давай-ка покатаемся, поищем. Я садился к нему в машину, и мы подъезжали в какое-нибудь место.

Опять чужая жизнь. Опять я не у себя дома. Но мне так хотелось спидов…

Ну и дикая она была, эта жизнь! Машины подъезжали-уезжали, подъезжали-уезжали. Мобила не затыкался, вибратор припадочный. Кто-то по нему постоянно орал, а другой вслед доорывал, его нетерпеливо передавали из рук в руки, не говоря уж о том, что кто-то что-то буробил по другой мобиле. Людей вокруг — шквал. Разговоры были кратки — подъехал чел, поговорили через открытые автомобильные окна, отстучали друг другу, как азбукой Морзе, — и он уносился. А через минуту лихо прикатывал другой, вздымая снежную пыль. Бог весть, о чем они говорили, — не мое это было дело.

Потом еще куда-то подъезжали, там было так же.

В конце концов мы наруливали спидов и оказывались у кого-нибудь из них на хате. Все поспокойнее.

Первое правило оленя — «молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои». А то укоротят язычишко-то. Говори, если только с тобой заговорят, тщательно выбирая выражения. А так — полный silentium. Если люди более или менее знакомы, видишь, что к тебе они вроде нормально, тогда можешь и сам что-нибудь сказать, думая, что говоришь.

Я говорил мало, выражался кратко, был спокоен. Недоразумений не возникало. Мы долбили спиды (чаще всего мои), иногда снимаясь травой, подустав. От нее становилось прикольнее, легче, как-то загогулистее.

Только однажды моя оленья мудрость меня подвела.

Как-то мы заехали во двор. За рулем был кто-то незнакомый в коричневой куртке, а рядом сидел Димон. Я был на заднем сиденье.

— А че так глубоко заехали? Ментов боишься? — сказал я водителю, совершенно невинн…

Повисла тишина. Димон молчал. Молчал водитель, глядя в руль. Молчала его коричневая, с рыжизной куртка.

Так… Кажись, сморозил.

— Он, — наконец нарушил тишину Димон, медленно кивнув на водителя, — ничего не боится.

Ясно. Заношу в свою записную книжечку с цветочками: не употреблять слово «бояться» по отношению к кому-либо из присутствующих.

— Я сожалею. Не так выразился. Просто менты надоели, везде их как тараканов. — Что было правдой.

Водитель завел мотор. Димон продолжил что-то ему говорить, будто ничего не произошло.

Походу, проехали.

После таких, условно говоря, посиделок сам я домой добраться не мог. Любой мент меня бы тут же спалил. И меня всегда отвозили домой — грех жаловаться.

Пару раз даже долго зависали у меня, сдышали весь мой пакет, орали, как хотели. Я малость побаивался. Конечно, соседи бы разбежались только от одного их вида, но могли вызвать ментов, которые бы не разбежались; напротив, происходящее пробудило бы в них самый живой интерес.

В общем, нормально они меня поюзали. Хотя, вообще-то, в накладе я себя не чувствовал. Тем более почти всегда что-то оставалось и для меня одного.

И не все время было так. Иногда Димон просто отдавал пакет, забирал деньги, и я ехал восвояси. А потом марафонил с друзьями. С ними было не в пример лучше. Свой среди своих.

Ничего, кроме спидов, меня не интересовало. Другой жизни у меня не было.

…Я ехал с ними в этой ихней бэхе, с утра упоротый, и, кажется, понял их бандитскую правду. Когда вот так возвращаешься после трудов праведных, вся жесть уже позади, ты спокоен и весел, на все ложишь, даже менты в этом районе свои, и знаешь, что эта ночь, братаны, тёлы, кайф, движуха — все это сейчас твое, а завтра будет завтра!

«А потом — до утра можно пить и гулять, чтоб звенели и пели гитары».

Я облизал горькую от порошка ладонь и еще раз понял.

Вспомнить бы кого из тех ребятушек…

Сам Димон… В основном он и был тем самым веселым парнем, каким впервые и встретился мне, иногда только, не помню уже, по каким поводам, оборачивался волчонком. Всех его старых друзей убили «еще тогда» — он кивнул назад. Раз, в близкую минуту, я спросил, что он чувствовал, когда лежал на снегу и жизнь вытекала из него. Он с готовностью ответил: он не вспоминал, когда струсил, когда проиграл, а вспоминал, когда был тверд и отважен, когда побеждал. Только это. Может, так оно и было.

Иногда появлялся рослый, плечистый, видный парень. Русые волосы, голубые глаза — девки, должно быть, вповалку. Он ничем не выделялся, вел себя как все, говорил не больше других, вообще был немногословен. Но как-то все время так получалось, что все молча делали то, что он сказал. «Поехали-ка туда». — «Лучше туда». И все ехали, куда лучше. «Ну, погнали!» — «Подождем еще». И все ждали. И звали его подходяще — Кирюха.

Меня он не замечал, как будто я был тумбочкой. Бывал нечасто.

Как-то заглянул один, повышенно бодрый, неутомимо резвый.

— Ща порепаем всех! Всех порепаем!

Он бесконечно кружил по квартире как заведенный, веселый-развеселый, весь такой легкий и чечеточный, беспрестанно хохмил, хотя все хохмы сводились к тому же: «Поррепаю, нах!» — и со жгучим нетерпением выставлял ладонь вперед, пальцы так и ходили, сжимались-разжимались, жаждали ножа. Он угорал.

Я был уверен, что он изрядно удолбан, но оказалось, что он по жизни такой. Я подумал, что этот человек психически болен. Что не делало его меньшей угрозой для окружающих.

— Да не будет он тебя репать… — успокоили меня.