Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

— Я с утра, конечно, помолилась, еду на работу, а там джип стоит такой с понтом, не проехать, твою мать, а мне еще в храм надо подъехать, тут еще новый головняк на работе подкинули, шефиня озвереет, если опоздаю, в общем — все впритык; мне мой батюшка говорит: в таких ситуациях…

Всякого я тут наслушался. И смешного, и страшного, и глупого, и умного. Случалось даже, что все это — в одном флаконе.

А вообще, говорили больше о работе, о начальстве, о сослуживцах, вообще о людях — как ладят с ними, а чаще не ладят, — о деньгах, о хате. Жизнь как жизнь. Даже не скажешь, что многие здесь — обманувшие смерть.

Много жаловались — кого плющит, кого колбасит, кто на депрессухе, кто на шугняках.

Кстати, ни разу не слышал здесь слово «церковь». Только «храм».

Не уверен, но такое чувство, что для многих здешних алкоголизм — самое интересное, что случилось в их жизни. И теперь их жизнь так и строится вокруг собственного алкоголизма и непития. Кое-кого можно было даже назвать профессиональным трезвым алкоголиком. («Трезвый алкоголик» — устойчивый термин; я, к слову сказать, пока являюсь таковым; надеюсь, что им и останусь.) Доходило до смешного — мне, например, рассказывали об одном челике, который вот уже двадцать три года (!) не пьет, но каждый божий день болтается по собраниям, то на одно зайдет, то на другое, благо в Питере их много. Его уже весь город знает. «А что ему еще делать? Он уже немолод, дети помогают. Вот он и нашел себе хобби».

Здесь много толковали о Боге, о духовности, вообще о высоких материях. Как будто проснулись в сорок лет. Не случись с ними известной неприятности — большинство из них так бы и прожило жизнь, не слишком задумываясь обо всем этом.

Была такая Катя. Мне неизвестно, на чем она сидела (не уверен, но я бы сказал, что на спидах — психостимуляторах, если кто не знает), неизвестно, насколько долго, но кончилось все тем, что она выбросилась с одиннадцатого этажа. Она осталась жива, более не употребляет. Возможно, причиной ее поступка была знаменитая постспидовая депрессия, но я не уточнял.

Мне и раньше доводилось видеть людей, слишком долго и активно увлекавшихся психостимуляторами. Они довольно своеобразны — тараторят, как сороки, сами себя перебивая, не дают ответить на свой же вопрос, — однако общаться с ними можно, хотя и несколько утомительно. Они не придурки. И, насколько я знаю, не все с подобным прошлым становятся такими — тут уж как повезет.

Что же касается Кати, то она была совсем иной случай. С первого взгляда она показалась мне просто одной из обычных спидовых, но, ходя на собрания и часто с ней пересекаясь, я понял, что дела здесь обстоят много хуже. Только поначалу ее речь казалась просто быстрой и заполошной, но, с трудом вслушиваясь, стараясь ее понять, удивляясь, почему мне этого ни разу не удалось, постепенно я убедился, что речь ее, поверх всего прочего, была еще и, в сущности, бессвязной. Не явно дурная шизофреническая хрень, послушав которую секунд пятнадцать, понимаешь, что и понимать тут нечего; нет, Катя говорила вроде как осмысленно (это-то поначалу и сбило меня с толку), но вот именно что «вроде как». После каждой ее очень эмоциональной, запутанной тирады, длинной и без пауз, всегда оставался один и тот же вопрос: «Ну да, ну да… Только, извини, так что ты все-таки сказать-то хотела?»

Это был словно поток словесно оформленных междометий, бесперебойно следовавших одно за другим в абсолютно непредсказуемом порядке. Вне выступлений на собраниях, неизменно оставлявших у меня чувство горестной растерянности, она могла говорить и медленно, но далеко не всегда можно было отыскать смысл в ею сказанном, да и то, если фраза оказывалась не слишком длинной; следующая фраза плохо или никак не вязалась с предыдущей; ее реакция на совершенно невинную пару слов бывала непредсказуемой. Могла ни с того ни с сего разобидеться, и можно было самому сдуреть, отыскивая в своей простенькой реплике потаенные и оскорбительные смыслы. В конце концов я начал ее элементарно побаиваться. Старался избегать, как только мог, — слава богу, это было нетрудно, никакого особого внимания она на меня не обращала. Я только здоровался с утроенной любезностью и улыбкой. А если уж как-то образовывался диалог, то я ничего не спрашивал, а только отвечал, как можно более односложно и как можно более любезно; если же повисала пауза, то я просто стоически ждал, не раскрывая рта, позабыв про всяческую «неловкость». Хорошо, что эти диалоги, если их можно так назвать, длились недолго, — она быстро утрачивала ко мне интерес и заговаривала с кем-то еще. Уф.

Судя по тому, что иногда доносилось о ней от других, их виденье в целом совпадало с моим.

Так вот.

…А ведь у меня и у самого был роман со спидами. Это был всего лишь амфетамин, амфик (то есть собственно speed, в изначальном смысле этого слова).

Впервые я попробовал его с ножа, на кишку. Мой прошаренный друганя извлек небольшой полиэтиленовый пакет, наполовину наполненный чем-то белым. Повозил там ножом, извлек. На кончике ножа лежал белый, колкий на взгляд порошок, его было немного. Мне даже показалось, что он слегка мерцал, несмотря на то что снежное зимнее утро было в разгаре. Ровное, бесстрастное мерцание.

— А что это? — спросил я.

— Ты попробуй, — загадочно ответил друг.

Я доверчиво открыл рот, потянулся им к ножу, но друг, взглянув на нож еще раз, где-то половину осторожно ссыпал обратно в пакет.

— Ты поосторожнее с этой бедой, — пояснил он. — Давай.

Порошок был горький и едкий.

— И чё?

— Подожди.

Мы стояли у метро, точнее там, где маршрутки. Друг уговаривал меня поехать к нему за город, не все же у меня сидеть. Я бы и сам хотел, давно у него не был, да было лень, я отнекивался. Думал проводить друга и ехать домой.

Но тут… От утренней кислости не осталось и следа, я взмыл. Ка-а-к пошло меня штырить, переть по-черному, по-дикому, неистово, невообразимо, адски! У-у-у, как же меня штырило, твою же ж мать!.. Небу было жарко, небу! Я делал бесцельные шаги в беспамятстве, я готов был рыдать от счастья. Я задыхался, я захлебывался восторгом. Не могу уже…

— Охренеть… — только и мог выговорить я, отвалив челюсть, уставясь на друга дикими, как я чувствовал, глазами.

(Много после друг утверждал, что то был не амфетамин, но метамфетамин. Разница-с. Хрен бы его знал… Да и было давно, никто уже ничего толком не помнит. Я все-таки думаю, что просто амфетамин, но только для лоха, пробующего в первый раз.)

Я сейчас разревусь. От любви ко всему сущему, к этим толкущимся людям, к автобусам, к домам, к укрывающему меня небу, к недавно выпавшему снегу, такому мягкому и нежному. Нежному и дорогому, как самый-самый первый снег. А окна в ближайшем доме, цветочки на подоконнике… Цветочечки… Боже…