Владимир Шнайдер - Ненастье

У дверей красноармеец остановился, громко постучался и, приоткрыв дверь, просунул голову внутрь.

— Товарищ командир, первый арестованный доставлен!

От слова «арестованный» у Слёзушкина усилилась дрожь и ещё больше ослабли ноги.

— Подавай! — разрешили из кабинета.

— Валяй! — скомандовал Слёзушкину красноармеец, распахнув дверь.

Трясясь от озноба и страха, тот переступил порог и остановился. В кабинете было тепло. За массивным столом, освещенным керосиновой лампой, хотя на улице уже было достаточно светло, склонив кудлатую голову, что-то старательно писал новый хозяин кабинета.

Некоторое время стояла тишина. Потом кудлатый, закончив писать, поднял голову и, тяжело вздохнув, посмотрел на Слёзушкина красными, воспалёнными глазами. И хотя взгляд его был усталый и равнодушный, Слёзушкин внутренне всё равно съёжился.

— Бери стул, — простуженным голосом заговорил кудлатый, — садись ближе, а то орать я, сам видишь, не могу. Горло болит.

— Б-благодарствую, — тихонько ответил Слёзушкин и слегка поклонился, — н-не заб-боттесь, я уж постою, — и, крадучись, сделал несколько шагов к столу.

Кудлатый пожал плечами: «Мол, пожалуйста, хочешь стоять — стой».

— За что тебя арестовали?

— Н-не ведаю, — виноватым голосом ответил Слёзушкин, пожав плечами.

Кудлатый грозно свёл брови и выпрямил спину.

— То есть как это — не ведаю?

Слёзушкин на полшага шаркнул назад.

— Ну-ка рассказывай всю правду, а не то!..

И Слёзушкин, трясясь и запинаясь, с пятое на десятое поведал кудлатому историю своего попадания в камерное общество двух купцов и бывшего пристава.

Чем дольше говорил Слёзушкин, тем усталее и безразличнее становился взгляд слушавшего кудлатого. Наконец ему надоела эта околесица: про больницу, зонтик, портного, аптекаря, и он легонько стукнул ладонью по столу.

— Всё!

Слёзушкин умолк на полуслове.

— Ты вообще кто?

— Доктор.

— Хозяйство какое имеешь? Торговлю ведешь? Или дома внаем сдаёшь?

Слёзушкин оторопел. Какое хозяйство? Какая торговля? Он уж было хотел сказать о трёх рублях, заработанных вчера у портного, да вовремя одумался.

— Что вы, — смирённо произнёс он, — кроме кошки никакой другой живности нет. Живу… — и осёкся, и упавшим голосом продолжил, — жил исключительно на жалованье врача.

— Почему жил? — насторожился кудлатый.

— Дак, с июля месяца жалованье не… — глядя в пол, начал пояснять Слёзушкин и растерялся, не зная, как лучше сказать: не получаю, или не выдают? И то и другое вызовет вопрос почему? А как он объяснит почему? Потому что власть постоянно меняется. А ну как это разозлит господина командира. Нет, тут надо ответить так, чтобы вопросов больше не последовало. Но слишком медленно двигались мысли у начавшего отогреваться Слёзушкина.

— Что — не?! — резко спросил кудлатый.

— Ну… не… видел, — наконец нашёлся Слёзушкин.

— Почему?

«Ах, ты, Господи! — пришёл он в отчаяние. — И какого лешего он мурыжит меня! Ведь сам, наверняка, всё прекрасно понимает и знает, а из меня жилы тянет!»

— Так… не ведаю.

Кудлатый, запустив обе руки в шевелюру, недоумённо посмотрел на Слёзушкина.

— А на службу-то ты ходишь?

— А то как же… — и тут он снова растерялся, не зная как его назвать: господин, товарищ, или как-то ещё? Решил просто «уважаемый». В лечебницу мне не ходить нельзя. Народу много, а болезней разных ещё больше…

— Ладно, — прервал его кудлатый, — ступай, лечи народ! А дежурному скажи, пускай следующего ведёт. — И, склонившись над столом, вновь принялся что-то писать.

Слёзушкин не поняв, куда ему идти, продолжал молча стоять. Через некоторое время кудлатый, медленно подняв голову, спросил:

— Тебе что-то ещё надо?

— Н-нет.

— Ну, так и ступай, чего стоишь. А дежурный пускай следующего прёт.

— Так… — неуверенно заговорил Слёзушкин, — мне… домой? — И трясущейся рукой помаячил в сторону дома.

— Куда хочешь! Мне-то какое до этого дело.

В мгновение ока Слёзушкин оказался за дверью.

За час до этого, когда он ещё клацал в подвале зубами от холода, на углу Заячьего переулка и Гороховой улицы, неподалёку от управы, завязалась драка.

Выскочив из дома ограбленного купца Крохина, Бородатый быстро зашагал прочь. Молча прошли вдоль одной улицы, по переулку вышли на другую. Сбавили шаг. Бородатый закурил. Напарник тоже. Мысли в голове успокоились, упорядочились. Волнение прошло, а вместе с ним и дрожь в руках и ногах. И Перегаров стал ждать, когда Бородатый зачнёт делёжку добытого у купца добра. А оно есть. Перегаров видит, как неестественно топорщится левая пола зипуна Бородатого.

Но вместо делёжки, докурив самокрутку до самых ногтей, Бородатый сделал напарникам наставление:

— Зарубите на носу — всю ночь мы кружили по улицам. Ясно?

— Ясно, — ответили Перегаров с напарником.

Когда стали подходить к управе, Перегаров не выдержал и, взяв Бородатого за рукав, спросил:

— Когда делить-то будем?

— Каво? — пробасил тот, вприщур глядя на Перегарова.

Метель утихла, и стало светать. И уже легко можно было рассмотреть не только лицо, но и злой, какой-то нечеловеческий взгляд Бородатого. Внутри у Перегарова стало нехорошо. И на какую-то долю секунды он пожалел, что спросил Бородатого о делёжке. Но в следующее мгновение жадность воспалила в нём злость.

— Как это каво? — чуть не закричал он. — Да ежели бы не я, то у тебя бы за пазухой-то и под полой ничо не было! Ну…

Но договорить он не успел. Бородатый резко, снизу ударил его своим кулачищем по зубам так, что у него ноги оторвались от земли и искры из глаз посыпались. Пластом шлёпнувшись в грязь, Перегаров долго не мог прийти в себя: в голове гудело, перед глазами плыли чёрные круги и мельтешили мошки. Во рту от крови стало солоно. Очнулся он прислонённым к забору.

— Ну, слава те, Господи, — сквозь тихий гуд донёсся голос Бородатого, — очухался, а то уж я, грешным делом, подумал, ты таво, окочурился.

С трудом поднявшись на ватных ногах и сплюнув кровь, Перегаров, пытаясь понять, что произошло, уставился на Бородатого. Тот, отряхнув его шапку, нахлобучил её ему на всё ещё гудящую голову.

— Ну, хватит бурклы-то пялить, пошли! — И, развернувшись, пошагал к управе.

Потрогав рукой саднящую и распухшую челюсть, Перегаров поплёлся следом. У входа в управу его стошнило.

Переступив порог дома, Слёзушкин, наверное, впервые в жизни в полной мере ощутил и понял, что такое тепло родного дома. На грудь к нему сразу же бросилась урёванная Ксения Степановна.

— Сё-ёму-ушка! — запричитала она, уткнувшись лицом в грудь мужа. — Живой… а я- то, дура заполошная, уж и об чём дурном, дура эдакая, подумала.

У Слёзушкина от такой встречи слёзы выступили. Неумело обняв жену и неуклюже погладив её по голове, он срывающимся голосом стал утешать её: