Владимир Шнайдер - Ненастье

— Это мой комиссар, — пристально глядя Слёзушкину в глаза, сказал тот, — и он мне нужен живым и здоровым. Будешь брыкаться, всажу пули в тебя, но вырезать их будет некому… Да и, думаю, ни к чему будет.

Больше трёх часов оперировал Слёзушкин комиссара и, слава Богу, операция прошла успешно. На улице давно стемнело и, как вчера, валил густой мокрый снег. Посмотрев в черноту окна и зябко поёжившись, Слёзушкин пошёл к вешалке за тулупом.

— Далёко подсобироваешься? — спросил его дремавший на табуретке у двери красноармеец.

— Домой, — неуверенно ответил Слёзушкин.

— Не велено.

— Что не велено?

— Домой пускать тебя не велено.

Слёзушкин растерянно залупал глазами.

— Простите… То есть… Как это не велено?

— А вот щас по башке шабаркну разок, зараз узнаешь, как! — красноармеец явно не был расположен к разговорам.

Обречённо склонив голову, Слёзушкин прошёл к табурету у печки и сел, сложив руки на коленях. На душе у него сделалось тревожно и тоскливо. Ну почему, почему небеса к нему так несправедливы!? Почему напасти на него сыплятся, как из рога изобилия? За что? Чем он мог прогневить Господа? Посты блюдёт. Заповедей Божьих придерживается всех до единой. Крови ничьей, даже куриной, за всю жизнь ни разу не пролил. Слова худого ни о ком не сказал. И на тебе — из одного кошмара да в другой. Вот сейчас для чего домой не отпускают? То, что от него требовалось, он сделал, ну и отпустили бы с миром. Так нет — не велено! И тут к нему пришла мысль, от которой и тревога и тоска усилились и внизу живота заурчало. А что если его оставили с той целью, чтобы расстрелять, как виновного, если вдруг комиссар не выживет? Быстро вскочив с табурета и подбежав к раненому, Слёзушкин склонился и прислушался. Дышит! А у самого сердце чуть не выскакивает.

— Ты чево эт? — привстал красноармеец

— Это… Наблюдаю больного.

С улицы послышался не то щелчок, не то выстрел. Слёзушкин и красноармеец замерли, прислушались. Второй, третий. Теперь уже было ясно, что это выстрелы.

«Господи! — взмолился Слёзушкин. — Да что же это такое!» — И лихорадочно стал соображать, где укрыться. Дверь резко распахнулась. Пламя в лампе дёрнулось, но не погасло.

— Белые! — крикнул кто-то и тут же исчез.

Красноармеец метнулся из комнаты, но через мгновение вернулся. Подбежал к раненому, посмотрел и назад, к дверям. Потом опять к раненому. Мечущийся красноармеец почему-то наводил на Слёзушкина страха не меньше, чем выстрелы на улице. А там уже велась густая перестрелка. В управе поднялся настоящий содом. Слёзушкин, дабы не иметь лишних неприятностей, спешно укрылся в угол за печью. А чтобы полностью изолировать себя от происходящего, уткнулся лицом в колени и закрыл руками уши.

Внезапное нападение белых стало возможным из-за покинувшего загородный пост караула. Не выдержали плохой погоды и решили на несколько минут заглянуть в крайнюю избу погреться. Погрелись. Всем стало жарко. Ваня Перегаров в это время отлёживался дома. Утром, сдав смену, он отпросился у командира домой. Посмотрев на бледное, с распухшей скулой и мутными глазами Ванино лицо, командир отпустил. До вечера.

Заявившись домой, Перегаров сразу сунул отцу три рубля, ловко стянутых у Слёзушкина.

— Ступай, возьми сороковку самогонки да пожрать, — не разжимая челюсти, сказал он.

— Так… — разглядывая деньги, замялся отец, — может, лучше сразу мерную взять?

— А жрать чо будем? — разозлился Перегаров.

— Найдём, сынок, найдём! — засуетилась мать.

Перегаров махнул рукой: мол, делайте, что хотите. Не раздевшись и не разувшись, он бухнулся на койку и, отвернувшись к стене, закрыл глаза. Голова болела, тошнило. Челюсть вроде перестало саднить, но разжимать и прикасаться к ней — больно. Но это так, мелочь. Главное, что убивало Перегарова, что Бородатый не поделился совместно награбленным добром. А добра, думал он, они у купца взяли немало. А с ним не поделились. Мало того, ещё и избили, как напакостившую собаку.

«Но ничо, — думал Ваня, — не на того нарвался! Я иму устрою! Он ишо пожалеет!» Что он ему устроит, он ещё не знал, но то, что устроит — это точно. И под сладкие мысли о мести он забылся.

Слёзушкина обнаружили далеко за полночь. К этому времени и ноги, и спина у него затекли так, что он перестал их чувствовать. И когда кто-то сгрёб его за шиворот и попытался поднять, он кулём рухнул на пол. От боли в ногах и страха тихонько застонал.

— О! Живой! — пробасил кто-то сверху. — А ну, открой глазки.

Но Слёзушкин счёл более благоразумным их не открывать.

«Пусть эдак убивают, — решил он, — не так страшно».

— Эге! — вновь забасил извлекатель. — Да ты выкамуристый, однако! Но ничего, к утру обыгаешься, и я тя разговорю. — И вновь, сграбастав Слёзушкина за ворот, поволок куда-то. — Эй, Глазко! Отопри-ка творило, ишо одного красненького надыбал.

И со словами: «Нехай посидит, можа, побелеет!» — мотырнул Слёзушкина куда-то.

Господи, что это было за падение! Хотя оно длилось всего несколько секунд, Слёзушкин успел ощутить все его прелести: резкий холод, удары обо что-то спиной, затылком (даже искры из глаз посыпались), плечом, боком и опять спиной. У него даже успела промелькнуть догадка, что летит он не куда-то, а в преисподнюю. Падение он завершил на спине. Да так смачно, что из хлипенькой грудки вырвалось «ык», и слегка прикусил язык. Некоторое время лежал не шевелясь — прислушивался к телу — всё ли цело и жив ли он. Раз чувствует боль — значит жив. Пошевелил руками, ногами — движутся. Правда поза неудобная: голова и спина на полу, а таз и ноги (определил на ощупь), на какой-то лестнице. Пол холодный, да ещё вдобавок и сквозняк откуда-то тянет.

Открыл Слёзушкин глаза, а кругом кромешная тьма. Жутко сделалось. Потихоньку, стараясь не шуметь, он перевернулся и встал на колени. Пошарил вокруг руками: внизу пол, слева пустота, справа какие-то ящики. Встал.

— Ты кто? — спросили из темноты.

У Слёзушкина от испуга едва разрыв сердца не произошёл. Если он в преисподней, то вопрошает его сам чёрт! И на всякий случай он решил уточнить место своего пребывания.

— Где я? — голос его дрожал, как и всё тело.

Из темноты хмыкнули и ответили:

— Тут.

— В подвале, — добавил другой голос.

— Благодарствую, — после паузы ответил Слёзушкин и зачем-то слегка поклонился.

В темноте слегка хмыкнули и спросили:

— Ты кто будешь-то, интеллигент?

— Доктор я, Слёзушкин… Семён…

— А-а! — протянули из темноты, видимо, кто-то из знакомых. — Малохольный? А тебя-то за какие леденцы к нам?

— Так… это… Бог их ведает.

— У тебя, как всегда. Ладно, шарашься сюда, садись.

Согнувшись, перебирая руками по ящикам, он продвинулся к голосам и, нащупав людей, присел рядом.