Владимир Шнайдер - Ненастье

— Птица стучит в окно — плохая примета, — проговорила старостиха.

Ксения Степановна перекрестилась. Слова старостихи напомнили Слёзушкину о сне.

— Аграфёна Демьяновна, а змея во сне к чему? — спросил он.

— А как ты иё видал?

Слёзушкин поведал свой сон во всех подробностях. Ксения Степановна слушала, прикрыв рот ладонью, и тихонечко покачивала головой. Глаза её при этом были преисполнены страхом и жалостью. Старостиха слушала сосредоточенно и иногда кивала, как бы утверждала или одобряла.

— Плохой сон, — заключила она, когда рассказчик смолк. — По всем толкованьям жди, сердешный, от врага удара. Сходи-ка сёдни на вечернюю службу, закажи молебен, сделай сугубую ектинию, перед сном почитай пред образами акафист. Завтра проделай то же, глядишь, Господь Бог и убережет от беды, — и перекрестилась.

Её примеру последовали Слёзушкины.

— А-а, — спохватилась старостиха, — я ить забыла рассказать тебе, какое душегубство-то сделалось ноне у нас в городе! И, мать Святая Богородица!

При слове «душегубство» у Слёзушкина по спине пробежали мурашки и в груди похолодело.

— Иду, значит, я утром со службы, — продолжала старостиха, поправив узелок платка, — а настречку мне Аксинья Рыжая, мать-то иё вы знаете, знатная повитуха, Марья по Заячьему переулку живёт. У ей ишо ставни всю дорогу закрыты. Живёт как в чулане и не слепнет же впотьмах. Ну и вот. Летит Аксинья, как заполошная: космы растрёпаны, буркалы выпучила, а на самой лица нет. Я вижу, што она не в себе, и отошла в сторонку. А то, думаю, затопчет ненароком — в ей ить пудов семь будет, а то и поболе. А она подлетела ко мне и блажит: «Убили! Обоих!» Я грех на душу приняла, попервости подумала, ребятишек иё убили. У иё два мальчонки, и таки проныры, — каких свет не видывал! Ни дня не проходит, чтоб их кто не отстрамочил. То на чужих коровах катаются, то по огородам шастают, токо ботва шаборчит. У Проньки одноглазого на свиньях чертей углём нарисовали. А прошлый месяц ему же в бане дверь подпёрли, и он просидел там, покуда Дунька с базара не вернулась. А меня летось как испужали?! Пришла на речку рубахи полоскать, а оне из-под мостика хвать меня за ноги да ишо заорали. Меня мало родимчик не забил. Спасу от их, окаянных, нету. Ну, да ладно, Бог с имя. Ну и вот. Аксинья говорит: «Убили, — говорит, — обоих». Я обмерла. Стою и чо сказать, не знаю. Аксинья говорит: «Его прям в сенях, а иё — в доме». Думаю, с горя-то бабёнка рехнулась, про мальчонку говорит, как про девчонку. Развернулась она и дале бежать. Ну и я пошла. Маленько погодя Ислентиха идёт стречь. Спрашивает меня: «Слыхала, мол, Крохиных-то убили?» Я говорю: «И их тоже? А их-то за што?» Она говорит: «А каво ишо убили?» Ну я ей сказала про Аксинью Рыжую. «Што ты, — говорит она, — неужто кто их оглашенных прибрал?! Утром, — говорит, — ишо кошатину мою гоняли. В такую холодрыгу без лопоти бегают, и сам чёрт им не брат. Прости, Господи». Ну, а ко Крохиным-то, мы с ей вместе и пошли.

Отхлебнула чаю, вытерла губы кончиком платка и продолжила:

— К дому все соседи сбежались. Меж ими полиция шныряет, выспрашивают, кто што видел ли, слыхал ли. А кто там чо видел — слышал? Доктор-то, што самово Крохина смотрел, говорит, порешили-то их позапрошлой ночью ишо.

— А какой доктор их смотрел? — поинтересовался Слёзушкин.

— Не нашенский, не городской. Высокий такой, с седыми обвислыми усами. Ихный, видно, солдатский. Так вот. Позапрошлой ночью, говорит, убили ево. Потому как окоченел и это … ну… — помахав руками и не вспомнив, как выразился тот доктор, сказала по-своему: Обчим, по всем приметам.

— Дык што, сама-то … Крохина жива? — тихо спросила Ксения Степановна.

— И-и-и, — покачала головой старостиха, — одно слово, што жива. Не приведи Господь! — и перекрестилась. — Ни руки, ни ноги не шевелятся. И онемела. Мычит, глазами крутит … Сердечко надсадить можно, на иё глядючи. Ево-то хоронить ладно — мир подсобит. А вот с ей-то кто будет нянькаться? Ни детей тебе, ни родни. Да и кому такая нужна? А и время-то ишо какое. При старой-то власти всё одно бы не пропала, а щас? — И, махнув рукой, старостиха вытерла выступившие слёзы.

— И што, узнали, кто их эдак?

— Да разве ж теперь узнают? Да и кому это надо. Лихолетье всё перемелет.

— За что же их, горемычных?

— Сказывают — грабили. Лавка вся исковеркана, а дома дверь целая. Видно сам отпёр. Иво-то прям в сенях и хлобыстнули, а иё дома, посреди избы. В исподнем лежала, а он ишо в одёже был. И в доме всё вверх дном: деньги, видно, искали да драгоценности. А они ить уж полгода как торговлю бросили. Много денег отдали в богадельню да в церковь. Нам-то, сказали, оне уж ни к чему.

Рассказ старостихи насторожил Слёзушкина.

— Когда, говоришь, Аграфёна Демьяновна, их убили-то?

— Позапрошлую ночь.

Слёзушкина в жар бросило. Он же как раз в ту ночь был арестован у лавки Крохина. А прежде слышал, как там что-то ломали — доски, видно, скрипели. Матерь Божья! Так значит это убийцы и лазили в лавку! И его они могли запросто убить. Того парня, что уводил его в подвал управы, он сегодня утром встретил. Неужто он выслеживал его, Слёзушкина? Господи, час от часу не легче! И он опасливо покосился на дверь. Женщины о чём-то продолжали говорить, но он их уже не слышал. Мысли путались в голове. Решение пришло неожиданно: немедленно сходить к Якову Афанасьевичу, брату мужа помершей тётушки, попросить помощи в продаже дома и перевозке в село. Поди не откажет, какой ни есть дальний, а всё же родственник. Да и что ему это будет стоить, всё одно извозом занимается. И он пошёл одеваться.

— Далёко вы, Семён Поликарпович, не кушамши-то?

— К Якову Афанасьевичу дойду, покуда светло. А пообедаем опосля.

— Семён Поликарпович! — подхватилась старостиха. — Семён Поликарпович, родимый, а я ить за тобой пришла. Беда у нас, ты уж не откажи, пособи!

Слёзушкин встал в дверях горницы, как увяз в топи. Не лежала у него душа мелькать на улицах в такое время. Портному помог — в подвал угодил. Красным помог — опять в подвал и вещей лишился. К чему судьбу в третий раз испытывать. Но и отказать как?

— Чем же я вам могу помочь, Аграфёна Демьяновна?

— Ивана Фролыча моёва вчерась большаки так отлупцевали, што коня не дал, што посейчас на брюхе лежит. Ты уж пойдём, посмотри ево: целы ли кости и в нутрях всё ли здорово.

Такая досада взяла Слёзушкина, что хоть в подпол лезь и вой. Тело налилось слабостью, захотелось лечь и уснуть. Пусть всё горит синим пламенем!

— Аграфёна Демьяновна, так я ить по таким болезням не практиковался, — попытался увильнуть.

— Семён Поликарпович, ну ить ты доктор. Глянешь мельком и ступай по своим делам. За эдакую добродетель Господь Бог воздаст тебе, — в голосе старостихи было столько надежды и мольбы, что он чуть было не сдался.