Владимир Шнайдер - Ненастье

Но одумался.

— Ну … это … покой ему сейчас нужно и всё.

— Семен Поликарпович, ты уж не отказывай, пойдём, посмотри.

В поисках защиты, Слёзушкин умоляюще посмотрел на супругу. Но, кроме как сочувствием и сожалением, та помочь ничем не могла.

Делать нечего. Тяжело вздохнув, Слёзушкин побрел одеваться.

Слух о разбойном нападении на бывшего купца Крохина докатился и до окраинной избушки Перегаровых. Мать с отцом, пьяно перебивая друг друга, взялись костерить грабителей на чём свет стоит. И чего они им только не пожелали: виселицы, расстрела, четвертования, век воды не пить с похмелья, да чтоб их к голодным волкам в яму, и ещё уйму всего «хорошего». И всё от души. Перегаров слушал их и хрустел суставами пальцев: знали бы они, кому этого желают! Но пожелания родителей — это так. В трясучку его бросило то, что старуха Крохина живая! Она его видела и очень хорошо. Он держал перед собой фонарь, а она смотрела. Он-то думал, что Бородатый её убил — оказалось, нет! Ну, Бородатый, ну падло! По Ваниной наводке добра хапнул, с ним не поделился, голову стрёс, а теперь ещё и отвечать за всех придётся Ване. А как же иначе-то? Вон, тот мозглявый мужичонка узнал его. Давеча, утром, как увидел, так вслед и смотрел. А может, тайком и до самого дома выследил. Ить говорил Бородатому: давай, пустим в расход. Так нет, что ты, закуражился, благодетель хренов: «Испорченный ты человек, неповинную душу губить». А эта неповинная душа пойдёт вот сейчас в управу и выдаст с потрохами. Скажет: так мол и так, видел у лавки купца Крохина в ночь его убиения того-то, живёт там-то. Пожалуйте-с, возьмите душегуба под белые рученьки. Ну, Бородатый, ну, гад ползучий! Если сведёт ещё судьба, при первом удобном случае жаканом башку раскрою!

Староста Иван Фролович лежал на лавке вниз лицом в гостиной. Волосы на голове были всклоченные и слипшиеся во множество небольших пучков. Густая борода, имевшая всегда солидный вид, сейчас также была в жутком беспорядке. Лицо бледное и осунувшееся. Левый глаз заплыл большим, чуть ли не в пол-лица синяком.

— Доброго здоровьица вам, Иван Фролыч, — поприветствовал Слёзушкин, ступив через порог.

Староста чуть приподнял голову, глянул единственным глазом на гостя и снова опустил её.

— Да уж, Семён, ево то мне ноне и не достаёт, — голос старосты непривычно тих и печален.

— Кого? — не понял Слёзушкин.

Сняв шапку, он промокнул платочком выступивший на лбу пот. Староста не ответил.

В доме старосты Слёзушкин был впервой и потому с любопытством осмотрел его убранство. Гостиная, где, видимо, на специально принесённой лавке лежал хозяин, была просторной и светлой. Стены оклеены голубенькими обоями, пол устлан половиками. По середине круглый, на одной ножке стол из красного дерева; на нём лампа — «молния». В простенке окон, выходящих на улицу, в резной рамке тоже красного дерева большое овальное зеркало. На подоконниках в глиняных расписных горшках цветы: бальзамины, ночные красавицы, астры, а также алоэ, живое дерево, мокрый Ванька. На окнах кисейные шторы. Под зеркалом столик с тюлевой скатертью, на нём статуэтка. В углу этажерка с несколькими книгами и пятисвечный канделябр. У стены голубенький шёлковый диван, над ним картина. У другой стены два массивных кресла, ломберный столик, на нём граммофон с трубой, повёрнутой к входу.

До семнадцатого года староста выбирал торговое свидетельство и торговал в городе и в близлежащих сёлах и деревнях. Кроме того, он имел хорошее хозяйство. Капитал он за свою жизнь сколотил хороший, поставил детей на ноги, и сам на старости лет, жил в достатке. А как начались смутные времена, он, чтобы не дразнить завидущих глаз, оставил торговые дела, распродал животину, себе оставил только для пропитания.

Аграфёна Демьяновна, скинув доху, спешно подставила к лавке стул.

— Разоболокайся, Семён Поликарпович, да присаживайся.

Раздеваться, это значит надолго. А Слёзушкин торопится: надо к родственнику зайти, решить вопрос о переезде в село и домой засветло поспеть, дабы опять в какую-нибудь передрягу не попасть. И он, не снимая шубы, подсел к больному.

— Что вас беспокоит? — И, поняв, что ляпнул несуразицу, поспешил поправиться: Укажите, где болит и какие симптомы.

— Каво какие? — переспросил староста, осторожно вставая.

— Ну … как болит: ноет, жжёт или как ещё.

— А-а-а, — и, выпрямившись, повернулся к Слёзушкину спиной. — Вот тут, — указал пальцем на копчик, — и тут, — задрав рубаху, показал синяки на боках, — и рука, — вздувшуюся трицепсу. — Портки сымать?

— Зачем?

— Почём я знаю.

— А там … ничего не болит?

— Нет.

— Тогда не надо.

— А то я уж подумал, на старости лет срамиться придётся.

Ощупав больные места, Слёзушкин сделал заключение:

— Сломан копчик, одно — два ребра, повреждена мышца — трицепса. Смерть это не принесёт, — успокоил, — но сидеть вам, Иван Фролыч, теперь нельзя месяца два, а то и более. На бока наложите из простыни тугую повязку. На руку компресс. В течение месяца полнейший покой. Лежать, лежать. И только на жёстком. Никаких работ, а то рёбра не срастутся. Не говорю уж о копчике. У пожилых людей кости всегда плохо и долго срастаются.

— То есть как никаких работ? — удивился староста.

— Вот так. Не вздумайте поднимать тяжести белее пять фунтов!

И Слёзушкин поспешил к двери.

— И коня запрягать нельзя?

— Я вас, Иван Фролыч, упредил. Не дадите сразу рёбрам срастись, потом они никогда не срастутся. А это мучения до конца дней.

Староста смачно выматерился.

Старостиха перекрестилась.

— Вот ить богохульник старый! Лается, как пёс! — и поспешила вслед за Слёзушкиным. — Семён Поликарпович, ты ить дома-то не поел. Отпаужинай с нами.

— Что вы, что вы, Аграфёна Демьяновна, премного благодарен за приглашение, да право, не хочется покуда.

На улице заморосил дождь. И Слёзушкин в который раз пожалел утерянный зонтик. Безуспешно пытаясь обходить грязь, он стал пробираться к дому Якова Афанасьевича.

С Яковом Афанасьевичем он встречался последний раз на похоронах тётушки — четыре года назад. Правда общаться он с ним там не общался, не до того тому было — организовывал похороны. Да и до этого родственных отношений близких не было. Раза два встречались всё у той же тётушки, и все-то. Необщительный он какой-то, Яков Афанасьевич. Всегда как бы не замечал Слёзушкина. Особенно, если в городе увидит Слёзушкина, то никогда не посмотрит в его сторону. Слёзушкин такое отношение дальнего родственника к себе списывал на его старческую память и свой невзрачный вид. Если текла бы жизнь в городе по-старому, он бы никогда не пошёл к нему. Потому что, во-первых, очень не любит обременять людей своими просьбами. Во-вторых, родственниками они были, когда тётушка была жива, а теперь-то какие родственники? Так, седьмая вода на киселе.