Владимир Шнайдер - Ненастье

— Ксения Степановна, я пойду до пристава, приглашу его лечебницу осмотреть. А ты, если явится Яков Афанасьевич, — наказывал он супруге, одеваясь, — займи его до моего прихода.

— Дык што, всё-таки дом продавать? — растерянно пролепетала та, умоляюще глядя на мужа.

— Ну, зачем же, — смутился он. — Мы же вечёр решили как обойдёмся. Я просто думаю, зачем чужим людям добро на зависть выказывать. Может Яков Афанасьевич возьмёт его у нас да и поможет устроиться. А чужим покажем, мало ли какой грех из этого выйдет. Вон как с Крохиными-то обошлись за их добро.

Ксения Степановна испуганно перекрестилась:

— Господи, помилуй!

Ночью из-за сильного ветра ни Слёзушкин, ни Перегаров не слышали, что власть в городе вновь поменялась. И утром, когда отец вместе с мерной бутылкой самогона принёс это известие, Перегаров от радости чуть не изжулькал его в своих обьятьях.

— Ага! — радостно возопил он. — Ну-ка, батя, налей мне до краёв!

Тот, немало удивившись резкой перемене настроения сына, набулькал ему пол- кружки и на свет проверил остаток в бутылке — не много ли вылил. Ваня залпом выпил, громко занюхал рукавом, отпил из кринки рассолу и, быстро собравшись, поспешил к управе.

Бойцы родного отряда встретили Перегарова по-разному: кто шуткой — мол, что, Ваня, оставался дома портки отстирывать; кто угрозой — расстрелять труса надо, а кто просто презрительно глянул и плюнул в его сторону. Но Перегарову самому было на них наплевать. Самогон и сознание, что перевластие удалось пережить, разожгли в нём такую радость, что никакие угрозы и плевки не могли её охладить.

Но это ему так казалось до захода в командирский кабинет. Там, когда перед носом закрутился пахнущий порохом ствол нагана, у него в секунды весь хмель улетучился. Он то потел, то его в озноб бросало. Проклинал он себя за то, что пошёл сюда, последними словами. И твёрдо решил — если выйдет из этого кабинета живым, то сбежит. Заберёт из тайника что припрятал и подальше от всех этих красных и белых. Ну их всех к чёрту. В Новониколаевск. Он большой, там прожить можно, тем более, что на первое время есть на что. В этот раз ему снова повезло. Хоть и строжился комиссар, расстрелять грозился как дезертира, показательно, перед строем, но не расстрелял. Отложил до разгрома белых. А пока велел у дверей в управу дежурить. Перегаров вышел упревший, но живой. Трясущимися руками вынул кисет, закурил.

— Што, Ванятка, — подошёл знакомый солдат, — задал тебе командир баньку?

Перегаров кивнул.

— Расстрелять обещал?

Тот снова кивнул.

— Значит, расстреляет, — и, развернувшись, пошёл к коновязи.

«Ни хрена не расстреляет, — подумал Ваня, зло глядя в спину сослуживцу и жадно затягиваясь, — вот только хлопну падлу Бородатого, и дам дёру! А вы, дураки, воюйте!»

И вновь, как вчера утром, он возненавидел весь белый свет. И готов был убить не только Бородатого, но и командира, и этого, что подходил. «А командир-то, надо же, разошёлся — наганом машет, убить! Да кто ты такой?! Скотина ты, самозванец. Что ты за командир, если у тебя солдаты в патруле разбоем занимаются, а потом друг друга калечат. Да тебя самого после этого надо перед строем расстрелять!» — негодовал Перегаров. И даже пофантазировал, как убьёт Бородатого, потом командира и спокойненько, с чувством полного отмщения, на белой лошади уедет в Новониколаевск. Он, правда, не знает, в какой тот стороне, но это неважно — язык до Киева доведёт.

Время шло, а Бородатый всё не появлялся, и Ваня стал замерзать. Зайти бы в управу, погреться, да боязно — командир увидит, точно пристрелит. С него, психопата, станется. И Перегаров, постукивая ногой об ногу, продолжал мёрзнуть. Вскоре к холоду добавился и голод. Из-за больной челюсти он не ел третий день. Из управы как назло шёл запах сваренной каши. Сглотнув слюну, Ваня чтоб отвлечься, отошёл на край крыльца и стал осматривать улицы.

Из труб большинства доступных глазу домов в небо уходили жиденькие столбцы дыма. Улицы были пусты: ни прохожих, ни проезжих. Лишь изредка в поисках, чего бы сгрызть, пробегала какая-нибудь заморенная дворняга. Откуда-то слева от управы доносилось ширканье пилы. У коновязи, звякая удилами, фыркали лошади.

Подъехал сменившийся дозор. Привязав коней и бросив им сена, красноармейцы молча прошли в управу. На Перегарова они даже не глянули. Хотя одного из них он знал.

Через некоторое время прибыл ещё небольшой отряд верховых. Спешившись, красноармейцы, весело переговариваясь, принялись разминать затёкшие ноги, видимо, долго пробыли в сёдлах. Потом, привязав коней, вытащили кисеты, стали закуривать. Из их разговора Перегаров понял, что они выезжали в разведку, проделали это удачно и надеялись в качестве награды заполучить с командира спирта.

— А што? — уверенно говорил один, — за такие сведения командир по чарке нальёт!

— Ишь ты какой, — одёрнул его другой, — раскрыл хлебало на чарку. Да хошь бы косушку плеснул кажному, и на том спасибо!

— Эт точно. Скупой командир.

— Эх, вы! Всё бы вам чарки да косушки, — усовестил их коренастый красноармеец, ослабляя подпругу. — Навроде как для чужого дяди сведения добывали. Для сохранности своих же никчёмных жизней!

Товарищи смутились.

— Да ладно, Иван Михеич … мы так … ради шутки.

— Шутки, — пробурчал красноармеец, — займитесь конями, смолокуры, да надоть идти, докладать.

Выйдя на улицу, Слёзушкин остановился в раздумье, куда идти? К приставу Строеву? А удобно ли человека в воскресный день беспокоить. Может, он вчера допоздна занимался розыском убийц Крохина и сегодня решил отоспаться. Но и в лечебницу идти одному тоже как: мало ли что там набедокурили. Нет, представителя власти с собой взять обязательно надо. И Слёзушкин направился к управе. Там, решил он, несмотря на воскресный день, кто-нибудь да есть. Он зайдёт, доложит, а они пусть решают, как быть. Ну, а если никого нет, то … одним словом, там видно будет.

Со стороны церкви послышался благовест. Остановившись, Слёзушкин повернулся в сторону церкви, снял шапку и трижды перекрестился на звон.

«Ворочаться буду, непременно в храм заверну, — загадал он. — На свечи денег нет, так хоть перед образами молитву сотворю. Пресвятой Богородице, Николе — чудотворцу, Ивану Многострадальному да Симеону Богоприимцу. Авось дойдут молитвы и уладится в миру».

Потянуло на мороз. Грязь на дороге стала смерзаться. Не доходя до управы, Слёзушкин сбавил ход, остановился. Около управской коновязи толпились разномастно одетые люди. Да и у входа стоял крестьянского пошиба часовой. Слёзушкина это насторожило. Вчера он здесь таких не видел. Вчера здесь были в шинелях, при погонах и с винтовками. А сегодня что-то не то. И часовой … Часовой … Божья Матерь! Да это же тот самый паренёк, что вёл его от Крохинской лавки и обшаривал перед посадкой в подвал, а вчера утром встретился у Лукового переулка. Неужто опять власть сменилась?