Г. Семга - Блатные и уличные песни

Снова встретить тебя, дорогая моя,
Объяснить, что я не виноватый,
Рассказать как травили и били меня,
Как погиб без вины виноватый…

Воровские костры, вам гореть навсегда!
Честь и слава убитым в погоне!
А на Север угрюмый всё идут поезда,
Новых мальчиков гонят в вагонах.

Из сторонки северной, далекой,
С Колымы суровой и седой
В край родной старушке одинокой
Шлет привет с неволи сын родной.

Здравствуй, ненаглядная старушка!
Ты о сыне плачешь и грустишь,
И в твоей убогой комнатушке
Воцарилась гробовая тишь.

Нет, тебя не радует светило
Золотым ласкающим огнем.
Ты от горя, милая, склонила
Голову седую на плечо.

Слезы не бегут из глаз любимых,
Сморщились усталые глаза.
Пожелтели щеки, словно нива,
Над твоим лицом прошла гроза.

Тяжесть ожиданья и тревогу
Ты несешь уж много лет в груди.
Вечерами ходишь на дорогу,
Ищешь встречи с сыном впереди.

Взгляд скользит украдкой из-под шали,
Ты в прохожих ищешь сына взгляд.
Нет его! Его украли дали,
О которых трудно рассказать.

Небосклон покрылся непогодой,
Жизнь моя охвачена тоской.
Матушка, охваченный невзгодами,
Вам пишу дрожащею рукой.

Здесь страданья, грусть, тоска и муки
Льют расплавленный металл в сердца.
И печальным монотонным звукам
Нет, родная, мочи и конца.

Гаснет радость, чувство жизни меркнет
В бесконечном шуме лагерей.
Сколько здесь, родная, исковерканных,
Карцером измученных людей.

О былом остались только грезы,
Давит грудь, сжимает боль виски.
Степь кругом под небосклоном розовым
Разбросала камни и пески.

Не забыть мне ни за что на свете
Много чувств, утерянных душой,
Теплой ласки и тоски в привете
На товарной станции большой.

И слова, которые шептала,
Мне не вычеркнуть их никогда.
В далеке вечернем угасала,
Заливалась яркая звезда.

Унеслись широкие просторы,
И окон вагонных красных даль.
Песни заунывные и споры…
Денег пропитых мне стало жаль.

Долго ты стояла на перроне,
Обливаясь жгучею слезой.
А сынок твой в пульманском вагоне
Мчался на восток по столбовой.

Из сторонки северной, далекой,
С Колымы суровой и седой
В край родной старушке одинокой
Шлет привет с неволи сын родной.

Среди топких болот затерялося
Неприметное наше село.
Горе-горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.

Над селением ночь опустилася,
Над селенцем погасли огни.
Пред иконой старушка-мать молится:
«Всемогущий, мне сына верни!»

Собрались как-то буйной ватагой.
Это горе вином не зальешь.
«Ваш сынок подо хмельною брагою
Совершил воруженный грабеж».

Осудили его судьи строгие
И сослали на Север в тайгу.
Через год получает мать весточку:
«Что находится сын Ваш в бегу».

Знать, дошла та молитва до Господа,
Знать, увидит мамаша сынка.
Кудри черные, кольцами вьющие,
И красивый румянец лица.

По селению гнали этап.
В том этапе сыночек твой был.
Кудри черные войлоком свалены,
И красивый румянец уплыл.

«Эх! Была-не была!» — Крикнул молодец.
И, как в прошлом, кудрями тряхнул.
И, собравшись с последними силами,
Он конвой от себя оттолкнул.

И, как зверь, парень в сторону бросился.
Грянул выстрел, и парень упал.
Грудь пробитая, кровью залитая…
И он еле губами шептал:

«Вот пришла пора, и я отмучился…
Только жаль очень старую мать.
Будет мамочка слезами горькими
Над могилкой сынка вспоминать».

А наутро студеной порою
На кладбище мать сына свезла.
И, обнявши могилу холодную,
Богу душу она отдала…

А когда небо голубое в тучах скроется,
Я выходил из спаленки твоей.
Не взирая на твое, Валюха, прошлое,
Я слушал музыку отмычек от дверей.

Как надоело воровать и шаромыжничать,
И свою молодость по тюрьмам раздавать,
И то и дело перепрыгивать этапами,
И по пути конвой жестокий проклинать.

Как надоели эти соповцы до ужаса,
Как надоела эта гребаная власть!
Так поневоле я не выйду с изолятора…
Тебя, Валюха, я буду вспоминать.

И вот на волю собираюсь я, товарищи.
Душа обкурена, обширена, больна…
И, может, честным человеком жить сумею я,
А может, ждут меня поновой лагеря…

Я возвращусь, Валюха синеглазая,
В тот памятный и старенький наш дом.
И обниму тебя, Валюха, так взволнованно…
Не бойся, мы поновой заживем!

Жил я в городе Одессе, шел по улице Донской.
Там стоят четыре дома, посредине —
дом большой.

Тоне дом и не домишечка — настоящая тюрьма.
В той тюрьме сидит мальчишка —
лет девятнадцати дитя.

Он не слышит и не видит, как заключники идут,
Тихо двери открывают и такую речь ведут:

— Сколько погубил ты русских?
Сколько погубил жидов?
— Православных восемнадцать,
двести двадцать пять жидов.

— За жидов тебе прощаем.
За православных — никогда!
Завтра утром на рассвете расстреляем мы тебя.

Не плачь, мама, не плачь, папа!
Не плачь, родная сестра!
Завтра утром на рассвете похороните меня.

Не прошло и полминуты —
прискакал хромой судья,
Приписал он двадцать пуль
прямо в сердце молодца.

Девятнадцать пуль пропело возле левого плеча,
А последняя, злодейка, прямо в сердце молодца.

Не прошло и полминуты,
не прошло и полчаса —
Всех легавых перебили, отомстили за вора.

Здравствуй, добрая милая мать!
Обнимаю и крепко целую.
Может, я опоздал целовать,
Не застал тебя дома живую.