Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Мое знакомство с проститутками значительно расширилось благодаря «Яме» Куприна.

Впрочем, признаюсь, что при первом чтении книга мне не понравилась. Я в ней ничего особенно замечательного не обнаружил. Удивился даже, что мои родители так упорно не подпускали меня к ней. Возможно, однако, что начал я изучать жизнь проституток по «Яме» чуть рановато: мне тогда было десять лет. Года через два-три я бы ее оценил по достоинству.

После второго чтения я проникся большим уважением к Куприну. Глубина его эрудиции меня потрясла.

Огромное впечатление на меня произвел рассказ того же Куприна о штабс-капитане Рыбникове. Был этот штабс-капитан японским шпионом, но так хорошо играл роль серого армейского офицеришки, что никто ни в чем его не заподозрил. Но плоть, как известно, слаба — даже у японцев. В один прекрасный вечер Рыбников пошел к проститутке. Он так увлекся пребыванием у нее, что вдруг заговорил на своем родном японском языке. Проститутка оказалась русской патриоткой. Она тотчас же доложила властям о своем госте — японце. Шпиона поймали!

Если верить Леониду Андрееву и другим российским писателям конца прошлого и начала этого века, наши революционеры нередко скрывались от полиции либо в частных квартирах проституток, либо в домах терпимости. Правда ли это, или нет, сказать не берусь. Я неоднократно пытался поговорить на эту тему с кем-либо из ныне здравствующих старых революционеров — дореволюционных революционеров, если можно так выразиться. Но они увиливали от прямых ответов, и никакой полезной информации я от них не получил.

Кстати, мне всегда казалось, что название «дом терпимости» неверное, и что его следовало бы переменить на «дом нетерпимости».

На литературных вечерах какой-нибудь студент (непременно студент!) декламировал стихотворение Некрасова «Убогая и нарядная» и мелодекламировал стихотворение Година «Улицы вечерние».

Оба стихотворения посвящены проституткам. Оба читаются с надрывом. Русские стихотворения о русских проститутках без надрыва читать нельзя.

Годинское стихотворение читалось чуть нараспев под аккомпанемент рояля. Стихотворение Некрасова читалось с трагической дрожью в голосе, чтобы слушатели поняли, насколько несчастна женщина, которой поэт посвятил свои рифмованные строки.

Мелодекламатор завывал:

Всегда, когда я слушал это стихотворение, сердце мое сжималось от сострадания к больным несвободным женщинам, двигающимся длинной чередой под грохот экипажей и манящим взоры прохожих мужчин своей усталой, продажной красотой.

От стихотворения Некрасова я расстраивался еще больше.

Студент выбрасывал из горла слова, упорно там пытавшиеся застрять:

Некрасов был человеком широкомыслящим и мужественным. Он подозвал ее и спросил.

Несчастные женщины!

Несчастные Катюши Масловы! Больные несвободные жрицы наслаждения с поддельной краской ланит.

Но царская власть пала, и ей на смену пришла новая власть — революционная.

И старорежимной Кате пришла на смену новорежимная Катька. Революционная.

Соратница двенадцати бравых свергателей прогнивших устоев и строителей коммунизма.

Самоуверенная, бойкая, нахрапистая проститутка. В серых гетрах. С керенками в чулке. С шрамом на шее от ножа. Толстоморденькая.

Эта Катька ни о чем не убивается, ничем не терзается. Ей все понятно. Не успела новая власть укрепиться, как Катька уже повысила тариф.

Героиня нашего времени…

Мое несчастье заключается в том, что я писатель.

Мне гораздо приятнее жилось бы на свете, если бы я не был литератором. И угораздило же судьбу сделать из меня труженика пера. Я этого ей никак не могу простить.

Одной из неприятных особенностей моей литературной профессии является то, что мне постоянно приходится проводить драгоценное время в обществе других писателей. Должен признаться, что я не люблю писателей, вернее — не люблю других писателей.

Противный народ. Злой, завистливый, неблагодарный.

Не то, что музыканты, скажем, или актеры.

Музыканты и актеры — люди чуткие, отзывчивые, доброжелательные. Они внимательно относятся друг к другу, друг о друге заботятся, друг другом интересуются.

Про писателей этого сказать нельзя.

Встречаю коллегу, беллетриста. Давно его не видел, обрадовался. Стал ему рассказывать о своих литературных планах, а он начинает позевывать. Эгоист! Мои планы его не интересуют, ему очень хочется рассказать мне о своих собственных планах. Откуда взял он, что его планы меня интересуют? Писатель он второстепенный, никто, кроме его жены, у которой другого выхода нет, его не читает. Какое мне дело до его планов?

Я всегда ношу при себе вырезки из различных газет и журналов с рецензиями о моих книгах и отзывами о моей литературной и журналистической деятельности. Занимательный материал, поучительный. Книги были написаны давно, и отзывы тоже не первой свежести, но какое это имеет значение? Написаны рецензии и отзывы очень хорошо, с большим чувством и тонким пониманием моего творчества.

У вас, несомненно возникает вопрос: как это получилось, что другие писатели так хорошо и тепло написали обо мне? Спешу на этот вопрос ответить: рецензии и отзывы не были написаны другими писателями; их написал я.

Прихожу на какой-нибудь литературный вечер. На литературных вечерах, действительно, иногда собираются и писатели. Подхожу к группе литераторов, наперебой старающихся рассказать друг другу подробности своих операций. Ничто, кроме состояния их здоровья, писателей не интересует. Это их излюбленная тема.

Один из группы, когда-то служивший в земской управе, а поэтому пишущий рассказы и повести из колхозной жизни, старается всех перекричать. Он хочет рассказать своим коллегам о своей последней операции: ему только что вырезали слепую кишку.

Это заявление коллеги меня вдохновляет.

— Вам, говорите, вырезали слепую кишку? Какое совпадение! У меня тут тоже вырезки. Случайно очутились в моем кармане. Очень интересные вырезки. Обо мне, конечно. Хотите, я вам почитаю.

Я вынимаю из карманов кипы вырезок.

Коллеги разбегаются с невероятной быстротой.