Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Хамы!

Признаться, я никогда не подозревал, что наши эмигрантские литераторы могут в свои почтенные годы быть столь легкими на подъем.

Беда, конечно, в том, что каждый писатель думает, что он гений, что только он и умеет писать, и что все остальные писатели, простите за выражение, дрянь.

Вот, актеры и музыканты — совсем другое дело. Милейшие люди. Среди них никакой зависти нет. Каждый артист радуется успехам своих товарищей и каждый музыкант приходит в неимоверный восторг, когда узнает, что другие музыканты также преуспевают.

Слушаю музыкантов и актеров — и просто умиляюсь от их благородства и великодушия. Святые люди!

Встречаются, например, две певицы.

Они давно не виделись, и, естественно, преисполняются при встрече неимоверного ликования. Тепло обнимаются, целуются. У писателей это не водится. Никакому коллеге, даже женского пола, никогда не приходит в голову при встрече со мной броситься мне на шею и чмокнуть меня. Правда, певицы тоже, строго говоря, не целуются. Они только трут одну щеку о другую, чтобы не нарушать косметического равновесия.

Певицы начинают весело щебетать. Друг на друга они не смотрят. Одна женщина прямо никогда на другую не смотрит. Откуда одни женщины знают, что носят другие женщины — одна из неразрешимых загадок прекрасного пола.

Певицы начинают участливо друг друга расспрашивать. Как ты себя чувствуешь? Почему тебя такой-то рецензент так незаслуженно жестоко выругал, когда всем известно, что ты замечательная певица? Когда ты поедешь на отдых? У тебя, ведь, такой усталый вид!

И так далее. Сразу видно, что они добрые, славные, отзывчивые женщины.

Или, скажем, встречаются два музыканта. Один из них скрипач, а другой — пианист. Мне злые языки говорили, что скрипачи относятся плохо к скрипачам, а пианисты относятся плохо к пианистам, но что скрипачи и пианисты превосходно между собой уживаются. Но я этому не верю.

— Ну, как у тебя все? — спрашивает пианист скрипача.

— Прекрасно, — отвечает скрипач.

— Я очень рад за тебя! — восклицает пианист. — Хорошие ангажементы получил?

— Замечательные. На две недели в Буэнос Айрес, на четыре недели в Париж. Оттуда еду в Лондон. Осенью состоится мой концерт здесь, в Нью-Йорке.

Лицо пианиста буквально передергивается от радости. Шутка ли: дорогому коллеге так повезло.

А на самом деле у скрипача никаких ангажементов нет — ни в Буэнос Айресе, ни в Париже, ни в Лондоне. Он только так сказал приятелю-пианисту, чтобы его не расстраивать.

Вот это настоящие люди! Не то, что мы — писатели.

Человек я несложный и непритязательный. И вкусы у меня, поэтому, несложные и непритязательные.

Не люблю вычурности, аляповатости, витиеватости. Ничто искусственное или деланное мне не нравится.

Люблю ясность и простоту.

Мне нравится поэзия, которую я понимаю. Мне нравится проза, которая доступна моему разуму. То, чего я не понимаю, оставляет меня холодным и равнодушным.

Я считаю, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить драгоценное время на попытки обнять необъятное и понять непонятное.

У меня нет никакого желания упорно перечитывать одну и ту же вещь, чтобы докопаться до ее смысла. Толстой для меня не был бы Толстым, а Чехов не был бы Чеховым, если бы мне надо было их расшифровывать. Великие писатели тем и велики, что они всем нам понятны и доступны.

Если кто хочет разбираться в скрытом смысле непонятных фраз, пусть разбирается. Я не хочу. Я никогда не дочитываю до конца литературное произведение, в котором не могу разобраться, и никогда не досматриваю до конца пьесу, которой не понимаю.

Толстой постоянно работал над своими описаниями, стараясь как можно больше упростить свой язык. Всем нам следовало бы у него поучиться. Беда в том, что многие писатели не пишут на простом и общедоступном языке из боязни быть обвиненными в незнании языка.

А писать просто, ведь, очень трудно. Гораздо труднее, чем писать сложно и витиевато. Нелегко выразить мысль в десяти обыкновенных простых словах. Очень легко эту же мысль выразить в многословном трактате.

Вкусы меняются. То, что не нравилось одному поколению, приводит в восторг другое. Но то, что было сказано просто и ясно, навсегда сохранилось для человечества.

Пушкин не боялся, что его обвинят в незнании русского языка, когда он написал свои божественно простые, незабываемые строки: «Брожу ли я вдоль улиц шумных, вхожу ли в многолюдный храм, сижу ль меж юношей безумных, я предаюсь своим мечтам».

И Фет не страшился, что какой-нибудь критик высмеет бедность его русского языка, когда он вознес русскую поэзию до необыкновенных высот стихотворением, составленным из одних только простых и обыкновенных имен существительных — «Шепот. Робкое дыханье. Трели соловья».

А какая изысканная простота в этих лермонтовских словах: «А он, мятежный, просит бури, как будто в буре есть покой». Или в этих: «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит».

Тут дело не в словах, а в их сочетании. Только настоящий большой поэт может из самых заурядных слов, имеющихся в лексиконе даже неграмотного человека, создать неувядающие строфы.

Поэтому мне, например, не нравятся ни Маяковский, ни его подражатели, ни лженоваторы, которые забываются через полгода после их смерти. Я признаю за Маяковским огромный талант. Но для меня он больше фельетонист, чем поэт, и его стихи оставляют меня совершенно равнодушным. Стихи Маяковского хлесткие, как бичевание, но они отнюдь не простые, как мычание.

Я одну Ахматову не променяю на дюжину Маяковских.

По этим же причинам я не люблю Ремизова и тех, кто пишет, как он. Я его не понимаю. Прочитаю какую-либо вещь Ремизова, а потом донимаю себя вопросом: а что именно он сказал?

Богатый язык? Возможно. Однако, язык, который не всем понятен, никак нельзя назвать богатым. Такой язык беден; в нем не хватает той жизни, которая обязательно должна дойти до читателя. Почитайте Тургенева, и вы поймете, что я имею в виду.

Я также не люблю в литературе грубости и вульгарности.

Очень многие из нас, к сожалению, принимают грубость за прямолинейность и честность, а вульгарность за реализм. Но, ведь, это не одно и то же.

Реалистическое произведение отнюдь не должно изобиловать непечатными выражениями. Функции человеческого организма, которые не исполняются на виду у всех, не должны, по моему мнению, быть описаны в литературных произведениях.

Словам, которые мы стесняемся произносить в обществе за обеденным столом или в гостиной, не должно быть места в беллетристических произведениях. Сальные истории обычно рассказываются шепотом. К сожалению, в беллетристике все рассказывается очень громко. В романе или рассказе нельзя отвести читателя в сторону и сказать ему: «А это, дружище, строго между нами».