Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Должен признать, однако, что многие вещи, которые мне кажутся вульгарными и грубыми, другими считаются отличными образцами авангардистской литературы. Пусть; вкусы бывают разные; как написал некий сатирик, имени которого я уже не помню: «Кто увлекается Куприным, а кто хрящиком свиным».

Мне кажется, что для того, чтобы познать человека, вовсе не надо знать одну только его анатомию.

Реалисты гордятся тем, что они бесстрашно, якобы, называют вещи их именами. Они ошибаются. Любой толковый словарь называет вещи их именами.

Но у толкового словаря есть одно крупное достоинство. В нем нет двусмысленностей; его нельзя обвинить в дурном вкусе. Расстояние между двусмысленностью и бессмысленностью весьма незначительное.

Это не значит, что я веду кампанию против вульгарных, грубых или порнографических произведений литературы. Я никому своих взглядов не хочу навязывать. У меня нет никакого желания быть цензором. Каждый писатель имеет право писать так, как ему нравится, или как ему хочется.

Я же имею право его не читать.

Я пришел к выводу, что нет ничего легче, чем писать статьи о поэзии. Скажешь от себя два слова, а потом процитируешь стихи. Затем скажешь еще два слова, и опять, если можно так выразиться, цитатнешь. Так, без всякого труда, можно написать обстоятельную статью.

Если статья о классике, скажем о Пушкине или Лермонтове, не мешает при упоминании автора, отметить, что он великий поэт, или великий поэт земли русской, или гениальный поэт. Всякое прилагательное при имени существительном удлиняет фразу, а следовательно, и всю статью.

Вот образец статьи об «Утопленнике» Пушкина. Точнее говоря, великого поэта русского Александра Сергеевича Пушкина.

В основу баллады гениального поэта положено крестьянское поверье, что дух утопленника всегда будет преследовать человека, обнаружившего тело, но не предавшего его земле. Вернее, это будет делать дух несчастного, который сам утопился. Дух человека, которого другие утопили, никого никогда не преследует. Прежде, чем обнаружить тело утопленника, не мешает установить, как он утопился — добровольно, или по принуждению.

Как чудесно начинает гениальный Пушкин свою балладу:

Шалуны, по-видимому, перепуганы. Они кричат:

Отец им не верит. У него, как у всякого отца, есть основания не верить проказникам. Какое тонкое понимание у Пушкина отцовской психологии!

Очаровательное народное словечко тут употребил наш великий поэт — «ужо»: «будет вам ужо мертвец». Не уж, не уже, не ужа, не ужу, не ужю, а именно — ужо. Поразительно!

Отец, однако, быстро передумал.

говорит он, —

Тут не совсем понятно, к кому мужик обращается — к теще или к своей жене. И ту, и другую он назвал бы «хозяйка». Надо полагать, что он обратился к жене, ибо теще он не приказал бы:

— Дай кафтан.

Теща ему приказала бы:

— Дай кафтан.

Дело происходит у реки, а не у озера. У бессмертного поэта определенно сказано:

Мертвеца, очевидно принесло приливом. Поэтому невод мокрый, а утопленник на песке.

Вид утопленника отвратительный:

Кто он? Можно только делать догадки:

Мужику, как метко отмечает бессмертный поэт,

Он тащит утопленника назад в воду:

За ноги!

Мужик возвращается домой, ложится спать. Жена тоже ложится спать. Дети тоже. Вдруг, однако, —

Еще бы ей не волноваться! Буря воет. Мужик вдруг просыпается.

Кто стучит? Мужик подбегает к окну. Перед ним стоит утопленник. Страшный. Совершенно голый, в костюме Адама. Но перепуганный мужик принимает утопленника не за Адама, а за сына Адама, Каина:

Нашего гениального поэта никогда не покидало чувство юмора. Мужик, увидев страшный образ распухшего утопленника, советует ему:

Однако, утопленник отказывается лопнуть.

И вот каждый год, в урочный день, повторяется та же страшная история. Буря начинает выть. А

В минуту жизни трудную, когда теснится в сердце грусть, я вспоминаю о Никитине.

Иван Саввич Никитин был автором одного из самых мрачных стихотворений в русской поэзии:

Мне было девять лет, когда я предстал перед необходимостью вызубрить наизусть этот замечательный дифирамб тому, что французы называют «жуа де вивр».

Я сказал бы: «жуа де вивр а-ля рюсс». В русском духе.

Нас тогда пичкали и другими превосходными образцами отечественной горестной музы.

Например, «Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал. Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал».

Это стихотворение в некоторой степени подготовило меня и всех других девятилетних россиян к тому, что нас ждало впереди: к бесславному концу бесславной одинокой жизни.

Мне было бесконечно жаль мальчика, который посинел и весь дрожал. Впрочем, я никогда точно не мог себе уяснить, каким образом малютка очутился на улице. Откуда он явился? Неужели его выгнали из сиротского приюта? Или злой отчим его избил, и бедняга решил бежать из дому? Или же дом, в котором чужие люди приютили нашего сироту, в ту ночь как раз сгорел?

Бедный мальчик!

Я часто думал, что когда этот мальчик подрос, возмужал и научился грамоте, он стал Никитиным.

Сердобольная старушка, согревшая малютку и давшая ему поесть, на следующий же день стала дико его эксплуатировать. Несчастный мальчик выполнял для нее всяческую тяжелую работу: кормил скот, колол дрова, мучился и маялся за краюху хлеба.

Он проклинал свою судьбу и составителей русских хрестоматий за то, что они ему навстречу по безлюдной занесенной снегом улице послали такую чувствительную старуху.