Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Да, жить на свете стало очень трудно,
Трудней, чем многим кажется. Так вот,
Поедемте на островок безлюдный,
Где нету регистраций или квот.

Что может быть невежества чудесней?
Как сладостно не думать ни о чем!
Споем же мы неграмотности песню
И славу одиночеству споем.

Своей интеллигентской русской музе
С укором горьким я сказал на днях:
— Пора нам отказаться от иллюзий.
Смотри, как нас разносят в пух и прах.

Я мнил себя интеллигентом гордо.
Выпячивал самодовольно грудь,
Считая, что своей унылой мордой
Я тоже украшал России путь.

О Боборыкин! Телешев! О, Горький,
Который близок нам как сват, как друг!
О, Розанов, который с оговоркой
Допущен был и интеллигентский круг!

Я был, конечно, ярым либералом, —
Интеллигент иным и быть не мог, —
За рубежом слонялся по вокзалам,
А дома постоянно лез в острог.

Я увлекался сразу ж Аввакумом,
Зосимой, Саниным и Пугачом,
И через жизнь прошел с немалым шумом,
Оставшись, как известно, не при чем.

Читал усердно Писарева, Бокля,
Не зная, как идти, куда и с кем —
Вперед, назад, на Запад, на Восток ли,
За Гостомыслом или Монтескье.

Читал статьи скучнейшие в журналах,
Глубокомысленный впивал елей,
(Я до сих пор читать не перестал их,
И чем скучнее, тем они милей!)

За многое боролся очень пылко.
Бесстрашно и отважно — на словах.
И даже, как известно, в Учредилку
Я тоже верил. Ох, как верил! Ах!

Я бегал на собрания и сходки
Эсэров и эсдеков и кадет.
(Какие замечательные глотки
Произвела Россия на сей свет!)

Одновременно, как это ни странно
(Интеллигентский нрав весьма игрив),
Я увлекался Блоком, Русью пьяной,
Рыча на мир: «Я скиф! Гар-гар! Я скиф!»

Я копия, мой друг, живого трупа —
Меня хоронят пять десятков лет, —
Сказал я музе, и себя пощупал,
Чтоб убедиться: жив ли я, иль нет.

Махмед-Хасдрай, владыка славный света,
Селима внук (кто в милости своей
Велел повесить восемьсот мужей
И триста жен) был, по словам поэта,

«Святейший и мудрейший падишах,
Хотя лишь тень от деда славной тени,
Но все ж велик». И да продлит Аллах
Весь род его на много поколений.

Он дал обет: три раза съездить в Мекку,
Мечеть построить лучшую на свете
И вырезать в стране всех христиан.

Молва о нем пошла от века к веку
И будет жить в течение столетий.
Он был добряк, и свято чтил Коран.

Послав вперед отважных янычаров,
Махмед-Хасдрай, с гаремом и казной,
Поехал сзади. Он пошел войной
На герцога Бертрама из Наварры.

Казну с гаремом захватил Бертрам.
Цвет рыцарства достался в плен Махмеду.
И обе стороны, отпраздновав победу,
Разъехались со славой по домам.

Гарема участи история не знает,
Но пленных рыцарей — и это достоверно —
Великий шах велел четвертовать.

Об этих подвигах бессмертного Хасдрая
И ныне в каждом доме правоверном
Поет ребенку любящая мать.

Пред тем, как шах Хасдрай вступил на трон,
Страна была аграрной, и крестьяне
В ужасном находились состоянье.
Крестьянство грабили со всех сторон

Мулы и беи, кади, казначейство…
Мужик трудился, сеял и пахал,
Платил налоги, быстро размножал
И без того великое семейство.

Но вот пришел Хасдрай, провел реформы,
Дал землю бедным, выработал нормы,
И ожил радостно крестьянский люд:

Он множится по правилам востока.
Налоги платит и, хваля пророка,
Работает покорно, как верблюд.

Ахмед-Хасдрай любил народ всем сердцем,
Любил Коран и мусульман всех стран,
Любил шашлык с заморским крепким перцем,
Особенно ж старик любил Коран.

Но что гяурам жалким до Корана?
В словах Пророка что гяур поймет?
С пути Аллаха клеветой, обманом
Гяур сведет доверчивый народ.

Чтоб сохранить Священное Писанье
Веков на двадцать или двадцать пять,
Гяуров к высшей мере наказанья

Хасдрай приговорил: четвертовать.
И ереси чтоб положить конец,
Сослал овец заблудших в Сол-Овец.

Был при Хасдрае визирем когда-то,
Способный, но строптивый бей Троц-Лев,
Знаток Корана, пламенный оратор,
Навлекший на себя Хасдрая гнев

Тем, что в своем неимоверном чванстве
Сей муж внезапно объявил закон
О перманентном, вечном мусульманстве,
В чем очень горько ошибался он.

Вся жизнь, как воды Тигра, быстротечна,
Ничто недолговечно и, конечно,
Ничто не перманентно в мире, кроме

Того, что проповедует Хасдрай,
Судьба отступников нам хорошо знакома.
Запомни это, о, глупец. Прощай!

Народ был земледельческий, кустарный,
В стране царили голод и нужда.
Ей чужд был взлет строительства ударный.
Работы радость ей была чужда.

Когда ж пришел Хасдрай Великий к власти
И даровал стране своей завод,
Народ изведал истинное счастье,
Окунувшись стремглав в водоворот

Работы созидательной и мощной.
Трудился денно и трудился нощно
Пять, пять, еще раз и еще раз лет.

И каждый раз в честь каждой пятилетки
Трудящиеся взрослые и детки
Хасдраю посылали свой привет.

Как тяжела ты, шапка падишаха!
Все льстят в глаза, ругая за глаза.
Под маскою приверженца Аллаха
Великий визирь Буха-Рык-Мирза

Вдруг стал изменником, погряз в крамоле
И усомнившись в том, что шах велик,
Переворот подготовлял в подполье —
Владыкой захотел стать Буха-Рык.

Его судили. Самый мудрый кади
Страны магометанской возглавлял
Назначенный Хасдраем трибунал.

И Буха-Рык, с раскаяньем во взгляде
Сознался в преступленьях и заплакал.
Но все ж мерзавца посадили на кол.

Хотя прочнее всех престолов света
Тот, на котором сам Хасдрай сидит,
Впервые для потомков Магомета
Был проведен Хасдраем плебисцит,

Чтоб показать всем гнусным интриганам,
Завистникам, у коих зуб неймет,
Глупцам своим, гяурам чужестранным,
Кого воистину боготворит народ.

«Хасдрая в падишахи» — первый выбор,
«Хасдрая в шахи» — выбор был второй
И ликовал народ Хасдрая, ибо