Михаил Гарцев - Низкий вид литературы

Опавшие листья – как падшие души:
их тоже бросают в костёр.
Их шорох – как шёпот: пусть глуше, но глубже
он в мир свои звуки простёр.
А листья упрямы – страдания прячут.
Спросите: «В чём ваша вина?»,
и листья не скажут, о чём они плачут,
им жалость совсем не нужна.
Они упивались росою когда-то,
как люди – веселым вином.
Теперь они сникли, теперь они смяты,
но плачут совсем не о том.
Их огненный демон печатью пометил,
а грешным – из ада нельзя…
Но, глупые, верят, что сжалится ветер
и всё ж унесёт в небеса.

Опавшие строчки – как квелые квочки:
их критик зарежет в момент,
их шепот все глушат, их ропот все душат,
им дорог любой комплимент.
А если читатель их спросит:
– Скажите,
зачем Вы, и в чем ваша роль?
Они ему скажут:
– Вы нас полюбите,
ведь мы не похожи на моль.
Мы тряпки не точим, мы только хлопочем
о вашей прекрасной душе.
– Оно, блин, Вам надо, —
тот скажет с досадой
и сядет в роскошный «Порше».
Поедет по свету, вдруг встретит поэта,
и спустит «Порше» свой в овраг.
Все встречи с поэтом трагичны – при этом
поедут на тачке в кабак.
А падшие строчки, как вздутые почки,
страдая, глядят в небеса.
И, глупые, верят, что кто-то поверит…
…
«Эх, тачанка-ростовчанка… Все четыре колеса».

Мне снилось, будто ты не родилась,
а я привычно ждал тебя у входа
в театр наш, где радостно паслась
толпа друзей и прочего народа.
Я ждал тебя, сверяя по часам
ход облаков и ритм сердцебиенья,
и загоралось слово по слогам
над головой всего столпотворенья.
Я ждал тебя, ведь я еще не знал,
что ты беспечно отложила встречу,
и поднимался медленный оскал
луны над суетою человечьей.
Я ждал тебя, и плавились века,
и проходили царства и драконы,
и постепенно сонная река
перемещала в небо легионы.
И лил с небес поток холодных стрел,
и больно ранил тех, кто не укрылся,
я ждал тебя, и я не захотел,
и потому в домах не растворился.
Я ждал тебя, ушел последний франт,
мир опустел, и замерли кулисы,
и с дуэлянтом рядом дуэлянт
судачили о прелестях актрисы.
И зеркала снимали грим с лица,
и ничего уже не оставалось,
как ждать тебя до самого конца
чего-то, что еще не начиналось.
И в этот миг как будто легкий вздох
мне возвестил о долгожданной встрече,
и ты вошла… И случай или Бог
меня позвал в другой какой-то вечер.
И снилось мне, что не родился я,
а ты одна ждала меня у входа
в театр наш, где радостно друзья
паслись толпой в толпе иного рода.

Я видел сон. Зашел ко мне редактор.
С горячей точки нужен репортаж.
Ведь журналист, в какой-то мере, гладиатор.
Сжигает нервы, как награду за кураж.
Но человечество сильно умишком задним
и первый вывод может быть обман…
Я посмотрел в окно на палисадник,
всходило солнце, растопив туман.
Природа всеми красками сверкала,
плыл в воздухе цветочный аромат…
Я натянул на лоб свой одеяло,
я буду ждать и никому не рад.
Сегодня хвалим мы или ругаем,
а завтра будет все наоборот,
а завтра будет жизнь совсем другая,
и каждому из нас придет черед.
Мне у других не занимать отваги,
но мне претит сизифов тяжкий труд,
я не спешу марать листок бумаги.
Меня, наверно, многие поймут.
И я стал ждать, сменялись дни и годы.
Вокруг меня пророс травы бурьян,
а я стоял, как часть живой природы,
как каменный и древний истукан.
Стоял и ждал. Взгляд устремлялся в дали,
был не растрачен слов моих металл.
Уже Даен вернулся к нам с развалин,
где он на баррикадах воевал.
Уже покрылась плесенью клеенка,
жучком древесным был изъеден стол,
но я все ждал, а вот философ Шленский
с анальной стадии в другую перешел.
Стоял и ждал. Да, может так не каждый.
Под время бременем прогнулся циферблат.
Стоял и ждал, а вот учитель Шадов
закончил свой стотысячный трактат.
Прилег и ждал. Поэта путь не долог.
Ко мне зашел Харон, принес чернил.
Цинично сплюнув, мой задернул полог,
и без меня куда-то там поплыл.
Жизнь – фарс, довольно мерзостный спектакль.
Тщеславие и секс в ней правят бал.
Вдруг стал кружиться надо мною птеродактиль,
хоть я участия ни в чем не принимал.
Еще бы, у него губа не дура,
я молод и пока что не облез,
но, осмотрев мою субтильную фигуру,
он почему-то передумал и исчез.
Я все стоял. Средь бурь, ветров и градин.
Стоял и ждал, порой кропал стихи.
Уже в пещере горной сам бен Ладен,
раскаявшись, замаливал грехи.
Над морем с криком пролетали чайки.
Мой взгляд был бескорыстен, светл и чист.
На нарах о любви к тюремной пайке
вели беседу с террористом террорист.
Я все стоял… Толпа тянулась старцев…
На чью-то лысину лился льстецов елей…
А я все ждал. Уж старикашка Гарцев
отметил свой последний юбилей.
И понял я – моя строка речиста.
Она дитя разумного отца.
Смотрите все, в чем счастье журналиста:
вот так вот ждать —до самого конца.

Выхухоль ухала, хлопала.
Падал засушливый лист.
Пьяница шел Попандопуло.
Выхухоль ухала, хлопала
Там или здесь, или около.
В плавнях, где шорох и свист
Выхухоль ухала, хлопала.
Падал засушливый лист.

Выхухоль ухала, хлопала…
Вова тянул портвейн.
Денег-то сколько ухлопано,
женушка ножкою топала,
доченька булочки лопала…
Плакал от зависти Рейн.
Выхухоль ухала, хлопала…
Двинем, ребята, в бассейн.

Рождённый в гавайской рубашке в промозглой декабрьской мгле,
там, где у Останкинской башни сидят облака на игле,
царапая небо и нёбо ежовым клубком языка,
я строил свои небоскрёбы из ветра, любви и песка.
Я – радуга в «Чёрном квадрате», бездымный, бездомный пожар,
я взял все места в хит-параде
уродов – бескрылый Икар,
отломанный зубчик расчёски, я общую портил канву.
Я матрицей братьев Вачовски был вскормлен. Я знаю
кун-фу.

Влюбленный в двуногих до колик, я сам – и велик, и смешон:
«мудрец, наркоман, алкоголик, бродяга, скромняга, пижон,
мудак, обаяшка, придурок, красавчик, зануда…» Поэт? —
Парящий над миром окурок, несущий магический свет.
Я – гриф на сломавшейся ветке в секретном кремлёвском метро.
Я – шарик гусарской рулетки, поставивший жизнь на зеро.
Я, синий, как море в июне, дворняг различаю в лицо.
Я девке продажной – фортуне – могу вставить
шест в колесо.
Бог видит, я б даже для чёрта эдемской отравы достал…
Судьба – это тоже… вид спорта,
и где-то есть мой пьедестал.