Михаил Гарцев - Низкий вид литературы

……………………………………………
что ведут и ведут к повороту,
за которым возможно пропасть,
за которым ужасное что-то
ждёт, ощерив багровую пасть,
чтоб коварно, прельстив чудесами,
съесть, издав победительный рык…
…А из пасти голодной свисает
окровавленный русский язык.

Я – Ваня, я – ветер, я – вера.
Я – лучший, я – худший, я – бог.
Я – корь, я – любовь, я – химера.
Я – вальс, я – стриптиз и я – рок.
Фортуну беру я за фалды:
«А ну, шевелись,…твою мать».
Ей вставлю по самые гланды,
шоб знала, кому, блин, давать.
Потом ее раком поставлю.
Мой слог – раскаленный металл.
И скажет она мне: ай лав ю!
твори, я же твой пьедестал.
И бросив тогда вызов небу —
к иному уже не привык —
я вырву вам всем на потребу
свой русский кровавый язык.

…
Разнежился под солнцем луг,
и тучно колосится нива…
О, как красиво всё вокруг!
Усраться, до чего красиво!

Наверное, мы всё-таки мечтатели…
Не веруя в пророчества и сонники,
мы кузькиной парижской богоматери
языческие верные поклонники.
Мы славно покуражились в малиннике,
немного оцарапавшись крапивою,
но стали ль мы законченные циники
с улыбочкой приклеенной глумливою?! —
навряд ли. Просто дуем на горячее.
Бескомпромиссис – больше нам не жёнушка.
А всё, что остаётся непотраченным,
складируем подстилками на донышко
судьбы, чтоб не впивались рёбра жёсткости
в хребтины сколиозные усталые…
Трёхмерности повыпрямлялись в плоскости,
по краешкам немного обветшалые.
Но всё ж, какими б ни были сценарии,
и на какие б ни бросало полюсы —
не всё мы между пальцев разбазарили,
и истощили вещмешки не полностью.
А взгляд назад – отнюдь не во спасение,
а токмо лишь для восполненья опыта…
Весеннее – по-прежнему весеннее,
от птичьих криков до любовных шёпотов.
Нас ветры жизни чуточку взлохматили,
слегка приблизив ангельское пение…
Наверное, мы всё-таки мечтатели —
потерянное, в общем, поколение.

Поэт природу любит без условностей,
хотя потерянное, в общем, поколение.
Народностью силен и превосходностью,
всем поднимая тонус, настроение.
И славно покуражившись в малиннике,
слегка крапивною клубничкой оцарапавшись.
Он замечает, что вокруг – сплошные циники,
его задором как-то слишком озадачены.
Вокруг него – кликуши с страстотерпцами
пророчества плетут одни и сонники…
Он в бога, душу, матерь, экзистенцию
и страстотерпцев кроет и поклонников.
На битвы не заманишь даже малые…
Бескомпромиссность больше не невестится.
Хребтины сколиозные усталые
уже в окопы не спустить, блин, и по лестнице.
И многомерность жизни его в плоскости,
да и в любой, как видим мы, проекции
старается не повстречаться с жесткостью,
хотя и не чурается эрекции.
Уже не первая его лелеет женушка,
но между пальцев все не разбазарено,
складирует он бережно на донышко,
все – что отпето было, отсценарино.
Орлиный взгляд – отнюдь не в устрашение,
а токмо лишь как подтвержденье зрелости.
Поэт на нашем небосклоне – украшение,
мечтатель и романтик в пору спелости.
Весеннее – по-прежнему весеннее,
не птичьи крики – ангельское пение.
Усраться, но не сдастся утверждению,
что он потерянное, в общем, поколение.

карьера дом машина мебель
женитьба деньги слава власть
хватаешься за каждый стебель
чтоб в той же пропасти пропасть
как сладко любоваться бездной
и быть никем и быть нигде
звездой раскинувшись в уездной
хрестоматийной лебеде
андреем при аустерлице
лежать впадая в небеса
как в отрицание но лица
и голоса и голоса
любимых заполняют стержень
уже исписанный на треть
который жизнь который держит
не позволяя улететь.

И потому вновь дом и мебель,
женитьба, деньги, слава, власть…
И в «Самиздате», как констеб (е) ль,
гоняю в душу-бога-мать
тех, кто склоняется над бездной,
кто был никем, а хочет – всем,
кто свары учинял помпезно,
а должен быть и глух, и нем,
как инвалид Аустерлица.
Для избранных лишь – небеса,
и всюду радостные лица,
вакханок всюду голоса.
Помчусь к цыганам в русской тройке
я, по-панарински широк,
лобзаясь с Музою на койке…
Знать должен каждый свой шесток.
Очередную треть кубышки
пополнит новый гонорар,
а самиздатские мартышки
погрязнут в бездне новых свар.
И все меня признают примы
сетературною звездой.
Ну, не кормить же мне любимых
хрестоматийной лебедой.

В созерцании мерцаний
Путь проводишь тихо ты.
Нас навек уносят сани
В лоно снежной пустоты.
Мы бежим из стана Зверя,
Но еще и не в Раю.
Вспоминаю и, не веря,
Ничего не узнаю:
Мы другие – рыба с мясом.
Ты на блюде, я в печи.
Беззаботно точим лясы,
И перчи нас, не перчи…
Я закрыт. Ко мне нет входа,
На запросы только ноль,
И швейцар белобородый
Чинит «аусвайс контроль»,
Но ты входишь беспарольно…
На руках тебя таскал,
И со страхом я невольно
«Среди скал искал оскал»…
Все в обрывках и лохмотьях
Память в кадрах – не поймешь:
Стук стаканов, хлеб в ломотьях…
Ну, в ломтях, ядрена вошь!
Ночь. Пищим с тобой привычно,
Облетая с потолка.
Присосались. Как отлично!..
Чья-то плющит нас рука.
Бал покинут. Снег искрится.
Ты смеешься, я с тобой.
Шрам заныл возле ключицы:
«Помнишь смерть свою, герой?»
Ты с утеса, я на плаху,
Ты в бою, а я во сне, —
Мы с тобой давали маху
В старости и по весне,
Но я помню, как беспечно
Был с тобой остаться рад
И считал, что все навечно…
Ровно жизнь тому назад.

Присосались мы друг к другу
много лет тому назад.
Я любил тебя, подруга,
той любви был страшно рад.
Мы могли устроить шорох,
и тряхнуть, блин, стариной.
Так зажечь гормонов порох —
пар дымился над спиной.
Но судьба сменила вектор,
я уже не тот герой:
заржавел кинопроектор,
пожелтел картинок строй.
Слышу шорох перфораций,
кадры в прошлое манят,
мы лежим среди простраций:
ты сестра мне, я твой брат.
Ты – к коллеге, я – к соседке,
ты – домой и я – назад,
ты с утра сидишь в беседке,
я же вышел в «Самиздат».
Пусть, порой, сознанье глючит,
пусть грозит судьба клюкой.
Графоманов я расплющу
этой твердою рукой.
Мой поклон тебе, Создатель,
рою тексты, словно крот.
Я теперь обозреватель
или «анти» – один черт.
Графоман кричит: «Мне больно,
я средь скал искал оскал», —
но вхожу я беспарольно,
и всех плющу наповал.
«Стук стаканов, хлеб в лохмотьях…
Ну, в ломтях, ядрена вошь!»
А душа в лохмотьях плоти —
с графомана, что возьмешь?!
В созерцании мерцаний,
завершаю трудный век.
В отрицанье отрицаний,
Фейсконтроль, я – человек!