Михаил Гарцев - Низкий вид литературы

Мужчины женщинам не отдаются
а их, как водку, судорожно пьют,
и если, прости Господи, упьются,
то под руку горячую их бьют.
Мужская нежность выглядит как слабость?
Отдаться – как по-рабски шею гнуть?
Играя в силу, любят хапать, лапать,
грабастать даже душу, словно грудь.
Успел и я за жизнь поистаскаться,
но я, наверно, женщинам сестра,
и так люблю к ним просто приласкаться,
и гладить их во сне или со сна.
Во всех грехах я ласковостью каюсь,
а женщинам грехи со мной сойдут,
и мои пальцы, нежно спотыкаясь,
по позвонкам и родинкам бредут.
Поднимут меня женщины из мёртвых,
на свете никому не изменя,
когда в лицо моё бесстрашно смотрят
и просят чуда жизни из меня.
Спасён я ими, когда было туго,
и бережно привык не без причин
выслушивать, как тайная подруга,
их горькие обиды на мужчин.
Мужчин, чтобы других мужчин мочили,
не сотворили ни Господь, ни Русь.
Как женщина, сокрытая в мужчине,
я женщине любимой отдаюсь.

Однажды с женщиной в годах шестидесятых
встречался как-то, дело сделав уж,
как в комнату свирепый и рогатый
ворвался… Кто вы думаете… Муж.
Я тут же пал на пол и стал виниться:
«Супружнице я вашей словно брат.
Она мне ближе даже, чем сестрица,
мы с ней болтали пять часов подряд.
Пусть даже это мне и не по чину,
как исповедник, я ей чем-то мил,
во мне она не видела мужчину,
я только душу, душу ей лечил».
Мужик стоял и слушал бред поэта,
а я лежал – лежачих, знал, не бьют.
Цинично сплюнув, затянувшись сигаретой,
он навсегда покинул мой приют.
Чтобы меня лежачего мочили!
Такого не допустят Бог и Русь.
Я не люблю банальных водевилей,
но, вспоминая тот денек, смеюсь.
Ах, мужики, вам лапать все да хапать,
грабастать даже душу, словно грудь…
…А за окном капель, весна, да слякоть…
Так постигал я этой жизни суть.
Над мужиками с имиджем тирана
всю жизнь смеялся и глумился всласть.
Используя повадки Дон Жуана,
нападками я проверял на вшивость власть.
Ведь власть, как правило, коварна, андрогинна,
порой – свирепый и разнузданный самец,
а то, как шлюха, притворясь невинной,
ласкаясь, тащит жертву под венец.
И я резвился, каясь и ласкаясь,
её грехи ей за мои сойдут,
мои же строчки, нежно спотыкаясь,
по точкам болевым страны ползут.
Одною лаской людям мил не будешь:
ни публике, ни власти, никому.
Пока ты в них страсть к слову не разбудишь,
твои слова канают лишь во тьму.
И, вот, тогда, играя в силу страсти,
по зонам эрогенным пробежав,
я возбуждаю публику и власти,
как втягивает кролика удав.
Но зоны эрогенные не зоны,
где фраеров замочат, как пить дать,
и потому я строю оборону,
чтобы удобней было отступать.
Власть отчитает, а потом целует,
когда я с ней – как истый Дон Жуан:
на два протеста – сотня «аллилуйя»,
на резкий выпад – сотни две «осанн».
А, вот, мужицкий норов – песнь из шрамов,
и у него особенный, свой стиль.
И так колымский зэк Варлам Шаламов,
на кон поставив слово, пыль месил,
пыль лагерную. Это был поступок
за слово – делом, телом, жизнью всей…
И с урками прожить немало суток,
как с египтянами провидец Моисей.
Здесь все равны: плебей или патриций,
на чужаков смотрящий сквозь лорнет…
Славянофил известный Солженицын
держал за слово по-мужски ответ.
Мне наплевать на имидж их геройский,
хоть в нем видны достоинство и стать,
и мне смешон романтик Ходорковский,
честь на свободу отказавшийся менять.
Ну что безумцы эти изменили?
Сатрап в чести, а чернь вопит: «Распни!»
И мужиков нормальных как мочили,
так их и мочат снова на Руси.
И если вдруг на нашу Русь святую
обрушатся, как встарь, сума, тюрьма,
я заграницею, друзья, перекантуюсь,
пока другие доведут все до ума.
Пусть я за жизнь свою поистаскался,
но публика, себе не изменя,
и понимая, что я, в общем, исписался,
опять ждет чуда слова из меня.
Мужчин, чтобы таких, как я, мочили
не сотворили ни Господь, ни Русь.
Пусть не совсем я соответствую мужчине,
зато, как женщина, умело отдаюсь.

Зачем ты снишься мне, Иосиф,
Великий толкователь сна?
Ещё не скоро будет осень,
Уже давно прошла весна.
Не бойся гнева Фараона,
Его отчаянье страшней,
Как тяжела моя корона,
Как много зла сокрыто в ней…
И жалит кобра золотая,
И сокол грудь клюёт мою,
Реальность отступает, тая,
Не узнаю, не узнаю…
Ты знаешь, я любить не в праве,
Горит печать небытия,
Твой бог жесток, твой бог отравит
Того, кого коснулся я.
И нет прощения за это —
Твоя судьба – гореть в огне…
О, бог Кровавого Завета,
За что ты Солнце застишь мне?

Реинкарнацию свершили,
и ты вступил в свои права.
Перед грузином Джугашвили
страна склонилась, как трава.
Ты был помощник Фараона
и вещий толкователь снов.
У моего стоял ты трона,
касаясь царственных штанов.
Но наши роли поменялись,
и нынче толкователь я.
Очнись, вставай, Иосиф Сталин,
нам изобилие суля.
Опять восстали иудеи,
их бог кровав, нетерпелив.
Повсюду правят бал халдеи,
кагал, как Нил, пошёл в разлив.
И жалят баксы золотые,
и нефть народная течёт…
Страшней нашествия Батыя…
Но ты предъявишь блядям счёт.
Как в те года, в подвал Лубянки
мы их загоним… Время – вспять!
Завета Древнего подлянкам
Россию больше не распять.
И Фараона Шитякова
Иосиф встретит у Кремля.
И под счастливою подковой
воспрянет русская земля.

Задумчивость, грёзы, прострация.
В париже беспечных улыбок
Уместна до мистификации
Прелестная, милая Ыба.

Поверю не клятвам, не голосу.
Что вера? Мирок этот зыбок.
Я гладить хочу твои волосы,
Ты гостья желанная, Ыба.

Рукой ли коснёшься конфетницы,
Шепнёшь ли: «За кофе спасибо», —
Денёк этот болью засветится.
От рези нет спасу, о Ыба!

Сдави эти сны скоротечные
Застенчивой памятной глыбой.
Глаголы, предлоги, наречия —
Тебе, моя милая Ыба.

Хочу познакомиться с Азией,
но тянет, порой, и в Европу.
Недавно окончил гимназию,
тебя отсидел, моя Опа.

Задумчивость, грезы, прострация.
Алкаю я хлесткие тропы,
и знаю, что все спекуляция,
но ты не брани меня, Опа.

Для блага твово я стараюся,
ведь в день надо три раза лопать,
и все надо мной издеваются,
от зависти, милая Опа.

Однажды беседовал с дамами,
а ты начала громко хлопать.
Я давеча пиво пил с крабами,
и ты меня выдала, Опа.