Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

На ниве бедной и бесплодной
Российской прозы и стихов
Я, сын поэзии холодной,
Вам на́брал травок и цветов;
В тиски хохочущей сатиры
Я их ногтями положил
И резким звуком смелой лиры
Их описал и иссушил.
Вот Чайльд-Гарольдия смешная,
Вот Дон-Жуания моя,
Вот Дидеротия блажная,
Вот Русской белены семья,
Пырей Ливонии удалый,
И Финский наш чертополох,
И мак Германии завялый,
И древних эллинов горох.
Всё, всё рядком в моих листочках
Разложено, положено,
И эпиграммы в легких строчках
На смех другим обречено!
Обезьянин

Корчи харю филосо́фа,
Сухопарый критик мой!
Я молчу — в ответ ни слова,
Но разделаюсь с тобой!
С длинноухими ослами
Нас дубина разочтет,
И с тобою не стихами —
Палкой кончу я расчет!

Как не узнать тебя, пискливого Фрерона,
Тебя, наездника на палочке верхом,
Ферульной критики лихого Дормидона!
Ты хохлишься индейским петухом
И мне грозишь беззубыми стихами,—
Молчи, пискун! Ну, где ты находил,
Чтоб льва могучего, с зубами и когтями,
Когда-нибудь осел копытом бил?

Обритый сын брадатого отца,
В статьях своих, прескучных и предлинных,
Толкует всё, без меры и конца,
О балах и гостинных; [69] Орфография г. Полевого (примечание князя Н. С. Голицына).
Так и Вольтер о рае пел,
Хотя войти в него надежды не имел.

Преумный князь, Германии известный
Рельефами Омировых пиров,
Вдруг занемог болезнью столь чудесной,
Что стала в пень вся стая докторов.
Один чудак пришел с своей догадкой
И говорит: «Вот ей мой перевод:
В стихах своих князь холоден как лед,
А в прозе он ругатель самый жаркой;
Озноб и жар тут видите, — и вот
Я заключил: князь болен лихорадкой».

Наш барельефами прославленный писатель,
Наш остроумнейший и критик и поэт
Печально кается и говорит: «Читатель,
Ты удивишься — всех во мне достоинств нет,
И как-то кратким быть недостает уменья:
Другой бы написал две строчки, я — тетрадь;
Уж делать нечего, дай бог тебе терпенья,
За то…» — «Помилуйте, к чему тут извиненья?
Чернильный вздор давно умеют сокращать».
— «Вот что, так вы меня хотите?..» — «Не читать».

Охота спорить белый свет
Подчас до глупости доводит.
Вчера к приятелю вхожу я в кабинет;
Спор слышу у гостей: всяк из себя выходит;
Шум, слово за́ словом, ответу вслед ответ;
Хозяин, умный, сам с другими колобродит.
Что ж важный спора их предмет?
«С какого языка усердный де Шаплет
Нам Вальтер Скотта переводит,
И серый Тасс, в котором смысла нет,
Намного ль желтого, однако ж, превосходит?»

Жил-был в Поднебесьи, сиречь по-русски, в Китае,
Честный чиновник один; сплошь все плуты кругом.
Думал он про себя: служу я на славу, начальство
Так же меня наградит, как наградил уж народ.
Глупы умные люди! Приехал новый начальник:
Плуты понравились все, каждому гридня иль чин;
Только честный смещен за нрав раздражительный: слава
Богу, что так далеко мы от Китая живем.

Младой певец Фактыдурая!
Хвала тебе, Евгений наш, хвала!
Ты, глупой скуки яд по капле выпивая,
Неопытным сердцам наделал много б зла…
Но к счастью — ты велик… на малые дела.
Орлино-Когтев

О Гений гениев! Неслыханное чудо!
Стишки ты пишешь хоть куда;
Да только вот беда:
Ты чувствуешь и мыслишь очень худо!
Хвала тебе, Евгений наш, хвала,
Великий человек на малые дела.
Львино-Зубов

Пускай Фома себе бранится,
Мне на Фому грешно сердиться;
И бестолков, и вял, и глуп,
Он, как тупая бритва, туп,
А хочет Вяземским остриться.

Историк честный и правдивый,
Рассказчик умный и игривый,
Семевский кажется пустым
Дворянам нашим столбовым.
Об нем судили и рядили
И, что он пуст, — гурьбой решили.
Не оскверню я ложью уст:
Сказать стыжусь — Семевский пуст,
Но, как мне слов важнее дело,
Скажу торжественно и смело:
Что пуст не он — дворянский суд,—
Наш пуст великолукский люд.

Печатай ты на нас какие хочешь бредни,
Изнеженный пискун и мадригальный шут:
Лежачего не бьют!
Вот наш тебе ответ и первый и последний!

Тебе поверю я на слово:
«Ничто не ново под луной!»
Да ведь и то ничуть не ново,
Что ты марака записной.

В ненастный год литературный
Его родили сырость, гниль;
Он дождевик карикатурный:
Снаружи — бел, внутри он — пыль.
Талантов в славе — он угодник;
Временщиков — он низкий раб.
Невежда, просвещенья модник,
Душонкой подл, умишком слаб.
Достоинств цеховой ругатель,
В Москве известный медным лбом;
Его хвалы — дрожит писатель;
Его хула — на честь диплом.
В нем дарованья не бывало,
Он не учился ничему;
Нахальства много, толку мало,
А учит он других всему.
Портрет готов; еще два слова:
Смотри, раек, смотри, партер!
Долготерпения людского
Он вам загадка и пример.

Притеснил мою свободу
Кривоногий штабс-солдат:
В угождение уроду
Я отправлен в каземат.
И мечтает блинник сальный
В черном сердце подлеца
Скрыть под лапою нахальной
Имя вольного певца.
Но едва ль придется шуту
Отыграться без стыда:
Я — под спудом на минуту,
Он — в болоте навсегда.

О толстый муж, и поздно ты и рано
С чахоточной женой сидишь за фортепьяно,
И царствует тогда и смех и тишина…
О толстый муж! О тонкая жена!
Приходит мне на мысль известная картина:
Танцующий медведь с наряженной козой…
О, если б кто-нибудь увидел господина,
Которого теперь я вижу пред собой,
То, верно бы, сказал: премудрая природа,
Ты часто велика, но часто и смешна!
Простите мне, но вы — два страшные урода,
О толстый муж! О тонкая жена!