Синти Шелтон - Букет горных фиалок

Элль прикинула несколько вариантов разговора тет-а-тет с Маню. Все варианты, без исключения, были на редкость дурацкими. Постепенно до нее стала доходить сложность стоящей перед ней задачи. Может, стоит все-таки попросить Джереми сделать ему мягкое внушение?

Нет, ничего из этого не выйдет: Маню действительно боится мужа буквально до судорог.

Чем больше Элль размышляла, тем меньше она представляла себе, как она будет разговаривать с Маню. Она начинала злиться, злиться на Маню, на себя, на мужа, на Луазо, предложившего им отправиться в Семь Буков… Злиться на весь белый свет.

— Элль, — позвал Джереми.

— Что? — довольно резко откликнулась она.

— Пытаешься представить себе разговор с ним и приходишь в ярость? — поинтересовался муж.

— Какой ты проницательный, — съязвила она в ответ, вспылив.

— Не шипи, как разъяренная кошка. Я не хотел тебя обидеть, — спокойно ответил он.

Джереми снова стал самим собой, каким она привыкла видеть мужа — воплощением невозмутимой веселости.

— Уф, — вздохнула она. — Джереми, он же несчастный человек.

— В каком смысле?

— Во всех.

— С нашей точки зрения — да.

— Ты что?… — Элль с изумлением воззрилась на мужа. — Ты что, в самом деле способен ему дать подзатыльник?

Джереми остановился и придержал ее за локоть. Он взял Элль за плечи и повернул ее лицом к себе.

— Мне было двенадцать лет, — сказал он. — У меня в школе был приятель. Мы частенько проводили время вместе…

— Ну и что из этого?

— Не перебивай, — попросил муж. — Он ночевал у меня, бывало, а я у него. У Кристиана, так звали моего друга, был родной брат. Они были двойняшками. Умственное развитие брата было немногим больше полугода.

Когда я увидел его впервые, то у меня сердце в пятки ушло — он даже ходить не умел и писался под себя: по гостиной на четвереньках ползало нечто большое и худое в подгузнике, издавало бессмысленное лопотание, трясло погремушками, пускало слюни и озирало меня зелеными глазищами в пол-лица, в которых не было даже тени разума. Он был моим ровесником. Я привык к нему быстро, и для меня он стал просто гигантским ребенком. Помнится, я даже придумал про него для себя сказочную историю: что он никакой Кристиану не брат, а ребенок великанов, и что великаны эти подкинули его в семью моего приятеля… м-м… уже не помню почему… И значит, по прошествии многих лет он должен вырасти и, соответственно, стать великаном тоже. Такая вот сказочка… А он… Он был настоящим младенцем: громко агукал, любил погремушки и радовался, когда мы играли с ним. Он был очень жизнерадостным малышом… Потом, через год, их семья переехала жить в другую провинцию.

Джереми умолк.

— Ты мне об этом никогда не рассказывал. Почему? — спросила она.

— Согласись, мы с тобой не так давно знакомы, — невозмутимо ответил муж. — Повода не было.

— Ребенок-великан, который никогда не стал взрослым, — проговорила Элль. — В детстве у тебя было богатое воображение.

— Почему — было?

— Действительно, почему — было? — согласилась она, сжимая кулаки. — Разъяренная кошка, да? Я тебе покажу разъяренную кошку! — И влепила мужу тумака.

Джереми с интересом посмотрел на нее сверху вниз.

— Что это было? — осведомился он. — Нокаут или нокдаун?

— Слон, печально сказала Элль. — Непрошибаемый, толстокожий слон. — И добавила: — Джереми, ты на меня плохо действуешь: рядом с тобой я сама начинаю впадать в детство.

А я ведь серьезный человек, дипломированный дизайнер.

— Это потому, что я тебя люблю, — объяснил Джереми. — Давай пробежимся…

— Это ты — ребенок-великан, — сказала она.

Она хотела поговорить с Маню вечером, но ничего не вышло: Маню где-то прятался, прилагая все силы, чтобы не попадаться на глаза. Мари недоумевала: тщетно пытаясь дозваться сына, она в конце концов озадаченно пожала плечами и махнула рукой на его непослушание. Завтра Мари собиралась на именины к старой подруге, живущей на ферме километрах в пятнадцати от Семи Буков, и готовила подарочный пирог, какой-то особенный и требующий постоянного внимания, поэтому заниматься поисками прятавшегося сына она не собиралась: будет нужда — сам объявится.

Элль решила отложить беседу с Маню до завтра. Джереми должен был уехать с Ле Буком на рыбалку, и она подумала, что это даже к лучшему.

Этим вечером Маню допоздна сидел на чердаке, спрятавшись за старым сундуком, забитым разной рухлядью. Он сидел, свернувшись калачиком, прижав колени к подбородку; над горбатой крышкой сундука, как петушиный гребень, торчал непослушный его вихор. Положив покрытый свежей щетиной подбородок на колено, Маню вперился в чердачный мрак, в точку пространства, находившуюся как раз под старой уздечкой, свисающей с крюка, вбитого в стропило. Он сидел в этой позе не один час, только изредка с кряхтеньем почесывался и вновь замирал истуканом, обхватив руками голени.

Время от времени он начинал что-то неразборчиво бормотать себе под нос. Его бормотание больше напоминало гулкое жужжание тяжело нагруженного цветочной пыльцой шмеля, нежели членораздельную речь. Пожужжав, Маню затихал, и тогда чердачную тишину нарушали немногие звуки, доносящиеся с улицы: воркование голубей, построивших гнездо у конька крыши, и отдаленный собачий лай.

Он прибежал к дому и спрятался на чердаке сразу после того, как был изгнан из своего укрытия раздраженным окриком Джереми. Затаившись там, терпеливо ожидал конца дня и наступления ночи, когда дом затихнет. Он мог бы укрыться в сотне других мест, уйдя в горы, но ноги сами привели его к дому. Цепляясь пальцами за выступы камня в кладке, за щели между досками, он за считанные секунды вскарабкался к чердачному окошку, выходящему во двор, распахнул его и исчез на чердаке. Окошко он предусмотрительно закрыл за собой — не потому, что был сметлив: просто, пользуясь чердаком как укрытием с детства, он был не единожды легко обнаружен там и крепко-накрепко запомнил веселый смех отца: «Маню, ты бы хоть окно прикрыл, если надумал по-настоящему спрятаться!» Что-что, а запоминать Маню умел с первого раза. И надолго. Связь неприкрытой оконной створки с быстротой его поимки втравилась в его память руководством к обязательному действию — даже отправляясь на чердак по приказу матери, чтобы принести оттуда какую-нибудь вещь, вдруг срочно понадобившуюся ей, он тщательно закрывал за собой чердачное окно, невзирая на то, что через несколько минут будет возвращаться тем же самым путем, через то же окошко.

Времени он не чувствовал, само представление о часах и минутах было для него смутным. Когда стекла чердачного окна стали золотыми, а потом покраснели, он вышел из своего убежища, но покидать чердак не спешил.